16 февраля 2015 года помощник президента России Владислав Сурков посетил с однодневным визитом Абхазию. Визиты подобного рода являются регулярной практикой в деятельности высокопоставленного чиновника, ответственного за абхазское и югоосетинское направление российской политики. Поездка Суркова могла бы остаться рядовым событием, если бы не его заявления относительно границы между РФ и Абхазией.

Комментируя журналистский вопрос по поводу очередей на реке Псоу, помощник Владимира Путина заявил, что сам сталкивался с этой проблемой во время своих вояжей в Сухуми. В сегодняшних условиях, заявил Сурков, эта проблема требует решения. «В конечном итоге эту границу надо снимать, между нами не должно быть границ, и это предусмотрено новым договором между Россией и Абхазией», – резюмировал кремлевский чиновник.

Но для любого текста важен контекст. Оценка Суркова вызвала повышенный интерес не в последнюю очередь не только из-за сложной динамики российско-грузинских отношений и собственно абхазской динамики. Остроты его высказыванию прибавляет продолжающийся украинский кризис. В марте 2015 года исполняется первый год с момента де-факто аннексии Крыма Россией. Для Украины, США и их союзников – это аннексия, а для Москвы – «самоопределение народа полуострова и восстановление исторической справедливости». Однако как бы кто ни интерпретировал это событие, а также истоки и причины вооруженного конфликта в Донбассе, речь идет о прецеденте пересмотра и оспаривания границ, доставшихся новым независимым государствам после распада Советского Союза. Насколько широко будет распространена новая политическая практика? И возможно ли повторение крымского сценария в других точках постсоветского пространства.

На сегодняшний день Грузия, ее ближайшие союзники, а также большая часть стран-членов ООН рассматривает реку Псоу в качестве российско-грузинского межгосударственного рубежа, в то время как Россия, признавая абхазскую независимость, видит ситуацию иначе. Для Москвы речь идет о «новых реалиях в Закавказье», в которых РФ граничит с отдельным независимым государством – Республикой Абхазия. При вступлении России в ВТО именно «пограничный сюжет» был наиболее острым дискуссионным вопросом, потребовавшим настоящей виртуозности дипломатических формулировок для достижения устраивающего всех компромисса.

После того, как Москва 26 августа 2008 года признала независимость Абхазии, Россия изменила свой статус. Из медиатора в конфликте она превратилась в гаранта безопасности частично признанной республики, а также стороны, обеспечивающей ее социально-экономическую реабилитацию. За прошедший период эксперты и политики, наблюдающие за ситуацией в Абхазии стали свидетелями интересного парадокса. С одной стороны, Сухуми – в отличие от Цхинвали – не стремится стать частью РФ и пытается продвинуть всеми доступными средствами свое признание на международной арене. С другой стороны – очевиден рост зависимости от российского бюджета и военно-политических гарантий. В этих условиях существование границы в ее нынешнем виде и правда вызывает определенные вопросы. Ведь сегодня в отличие от 1990-х годов Москва не воспринимает Абхазию, как возможного союзника для северокавказских сепаратистов. Более того, для развития единого курортно-рекреационного комплекса Большого Сочи (в котором российский бизнес видит и абхазский интерес) границы с длинными очередями и неприятными процедурами, отнимающими время, вряд ли полезны.

Однако «пограничная история» не так проста, как кажется кому-то на первый взгляд. В ней есть свои нюансы, на которые следует обратить внимание. И совершенно не случайно новый глава Абхазии Рауль Хаджимба, общаясь с журналистами, подчеркнул, что в ходе общения с помощником Владимира Путина они обсуждали проблемы облегчения пограничного режима. Но не отмену границы, как таковой! И, конечно же, не изменение статуса Абхазии, как бы кто к нему сегодня ни относился. В том самом договоре, который в ходе последовавшей после высказывания Суркова дискуссии не раз упоминался, не идет речи о превращении Абхазии в новый субъект Российской Федерации или отказе от ее признания в качестве отдельного образования. Таким образом, не следует расценивать фразу помощника Путина, как сигнал к реализации «крымского сценария» в Закавказье.

Более того, вся история с российско-абхазским договором также показала: Сухуми не готов принимать в полном объеме все формулировки Москвы. По справедливому замечанию эксперта Фонда Карнеги Томаса де Ваала, «комментаторы почти не заметили то, насколько абхазская сторона изменила изначальный вариант договора. И даже удалила из него ряд моментов. Слово «интеграция» было заменено на «стратегическое партнерство». Россиянам не было предоставлено право приобретения абхазского гражданства. Внешняя политика стала «скоординированной», а не «согласованной». Абхазская сторона сохранила свои собственные военные структуры». Не будем забывать и о неразрешенных проблемах с рынком недвижимости (речь о допуске россиян) и вообще имущественных вопросах. Следовательно, не следует спешить с выводами и множить алармистские прогнозы. На мой взгляд, облегчение пересечения границы не означает ликвидации абхазской субъектности, пусть и частично признанной.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

Минская встреча «нормандской четверки», о необходимости и желательности которой так долго говорили политики и эксперты, состоялась. За последние годы такого дипломатического марафона история международных отношений не знала. Многочасовые переговоры, согласования позиций, чередование оптимистических и пессимистических заявлений участников. И в итоге – появление нового документа относительно урегулирования конфликта на юго-востоке Украины.

Можно ли сказать, что в столице Беларуси произошел прорыв, а здравый смысл и прагматизм возобладал? Не скрою, велико желание выдать порцию жизнеутверждающих оценок, но реальность такова, что время для победных рапортов еще не наступило. Для его приближения нужно еще приложить немало усилий. История любого конфликта развивается не по линейке. И далеко не каждое соглашение о прекращении огня, разделении сторон и даже вводе миротворцев приводит к устойчивому миру. Тем не менее, некоторые предварительные оценки минского марафона уже можно сделать.

Сама временная протяженность переговоров «четверки» совершенно неслучайна. Это связано не только с неуступчивостью сторон и разнонаправленностью интересов. В последний год и Россия, и Запад пережили дефицит дипломатического общения. Вместо диалога по поводу преодоления кризиса было реализовано несколько монологов, а главным каналом обмена мнениями стал телефон. В итоге позиции «окуклились», что теперь крайне усложняет пространство для маневра.

Говоря о результатах минской встречи, стоит иметь в виду, что украинский кризис развивался не один месяц, противоречия накапливались сразу по нескольким форматам (центральная власть в Киеве – регионы юго-востока, РФ – Украина, Россия – Запад). Разрубить одним махом все эти узлы не представляется возможным. Было бы наивным полагать, что вслед за появлением некоего текста все вдруг в одночасье откажутся от различных интерпретаций того, что им выгодно, и напротив, что их не устраивает. Компромисс на то и компромисс, что каждый из его участников не получает стопроцентную победу. Но в этом и есть некоторый шанс, поскольку тогда появляется основа для разговора, если угодно торга и уступок. Минск в очередной раз подтвердил: сегодня никто не имеет достаточных ресурсов для завоевания окончательной и безоговорочной победы.

Но сам украинский кризис помимо военно-политического формата имеет и стратегическое измерение. Занимаясь поиском выхода из него, важно не только остановить кровопролитие (хотя это – первостепенная задача, без которого вообще ничего не заработает), но и создать задел на будущее для недопущения повторения аналогичного сценария. Отсюда, важность внутриукраинского диалога, поскольку какие бы геополитические интересы ни разворачивались в центре Европы, люди, вчера еще стрелявшие друг в друга (хотя слово друг здесь вряд ли уместно), будут искать возможности для совместного существования. И от того, насколько такие поиски будут удачными, зависит состоятельность второй по территории европейской страны.

В этой ситуации крайне важным становится следующий тезис. Постсоветское пространство должно перестать играть роль площадки, где Россия и Запад занимаются выяснением отношений. Страны бывшего СССР строят свою идентичность и государственность, но в этом процессе они достигают разных результатов, преследуют различные цели. Для кого-то НАТО и Евросоюз выступают безусловными ценностями, а кому-то Москва представляется гарантом безопасности и развития. Эти подходы придется как-то совмещать, поскольку во многих случаях жители одного и того же государства имеют разные видения перспектив своей внешней политики. Следовательно, договариваться об этом нужно уже сейчас. Можно, конечно, отложить эти договоренности на потом, как это бывало не раз, а можно и проигнорировать, посчитав, что давление и санкции сделают свое дело. Но станет ли тогда перемирие устойчивым миром? Вопрос риторический.

И последнее. Минская встреча не должна рассматриваться, как финал некоего процесса. Это – важное событие, но, скорее этап пути. Дефицит дипломатии следует преодолевать. Иначе единственной альтернативой станут новые разделительные линии в Европе.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

         Какие интересы у России в Приднестровье? До каких «красных линий» готова отступать Москва в переговорном процессе? Или напротив, российская власть имеет ресурсы для внешнеполитического наступления на этом направлении? Эти вопросы вновь стали актуальными после серии публикаций, появившихся в российских, украинских и молдавских СМИ в конце января 2015 года. После того, как некий анонимный источник в Верховном совете непризнанной республике рассказал, что Кремль отказал Тирасполю в выделении финансовой помощи, о которой его просил глава Приднестровья Евгений Шевчук, началась дискуссия о том, что Москва может изменить подходы ко всему комплексу проблем на этом внешнеполитическом направлении.

Так, директор молдавского Центра стратегических исследований и политического консалтинга Анатол Царану заявил, что российское руководство, скорее всего, рассматривает Приднестровье как разменную геополитическую фигуру. И что Москва якобы готова уступить Приднестровье в обмен на признание российского суверенитета над Крымом – полуостровом, который в устах первых лиц РФ является сакральной  территорией для всех граждан страны. В подтверждение данного вывода Царану и некоторые его коллеги приводят высказывания Григория Карасина, заместителя министра иностранных дел России о том, что Приднестровье могло бы стать «особым районом» в составе единой Молдовы.

На первый взгляд, в пользу такой версии можно мобилизовать определенные аргументы. Кремль сейчас пытается найти развязку Донбасского узла. Этот узел включает в себя не только статус территорий юго-востока Украины, но и разрешение серьезных противоречий со странами ЕС и США, не говоря уже о санкциях, оказывающих негативное воздействие на российскую экономику уже сегодня. Помимо Донбасса сохраняется и крымская проблема. Взгляды на нее у Москвы и стран Запада диаметрально отличаются. И там, где у РФ блестящая победа и восстановление исторической справедливости, у Вашингтона и Брюсселя – аннексия и нарушение международных договоренностей. Все это отодвигает Приднестровье на второй план.

Однако это не делает ситуацию на Днестре маргинальным сюжетом. В особенности на фоне украинского кризиса, принимая во внимание тот факт, что непризнанная республика имеет 405 км общей границы с Украиной (в непосредственной близости от Одессы). И Приднестровский конфликт (замороженный, но не разрешенный) имеет место в непосредственной близости от границы Евросоюза и НАТО. Как следствие, внимание к данному вопросу не будет ослабевать.

Что касается «теории размена», то она имеет свои изъяны. Во-первых, финансовые сложности в отношениях Москвы и Тирасполя возникали и ранее. Нынешний случай – не первый. Очевидно, что российская власть пытается в условиях кризиса определить оптимальные схемы финансирования. Во-вторых, оперируя со словами Карасина, следует иметь в виду, что этот дипломат не является новичком – о постсоветской тематике вообще и этнополитических конфликтах в частности он знает не понаслышке. Уже не первый год он участвует в Женевских консультациях по ситуации на Южном Кавказе (фактически данный формат посвящен конфликтам в Абхазии и в Южной Осетии). И говоря об «особом районе» в составе Молдовы, он в то же самое время недвусмысленно высказывался против того, чтобы миротворческая операция на Днестре в ее нынешнем виде была переформатирован.

Более того, Карасин – командный игрок. И заместитель главы МИД не может не знать об оценке, прозвучавшей из уст его непосредственного шефа Сергея Лаврова. Между тем, российский министр говорил, что в случае отказа Молдовы от нейтралитета в пользу натовской интеграции, Кремль будет готов пересмотреть свой нынешний подход к Приднестровью. В настоящее же время, Москва рассматривает непризнанную республику, как участника переговорного процесса (формат 5+2), но не как отдельное образование. Что же касается Владимира Путина, то до сих пор президент РФ не ставил вопроса о смене подхода к статусу Приднестровья, делая акцент на «воле народа». Очевидно, что в случае отсутствия резких изменений статус-кво в конфликте (а также в подходах официального Кишинева) Москва сохранит свое прежнее отношение к теме. Что не означает, конечно же, «сдачи» или «размена». Тем паче, что предложения о размене Запад не выдвигает.

И последнее (по порядку, но не по важности). Говоря о статусе спорных территорий или непризнанных образований, мы часто увлекаемся интересами крупных мировых игроков, «большой геополитической игрой», не принимая в расчет людей, живущих в таких регионах. Их интересы, очевидно – важнейшее условие урегулирования конфликта. Думается, что этот фактор также стоило бы принять во внимание всем тем, кто планирует различные варианты преодоления конфликта на Днестре.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

После незначительной паузы вооруженный конфликт на юго-востоке Украины снова вышел на первые полосы газет и в новостные топы. Трагедия в Мариуполе воочию продемонстрировала, сколь тонка грань, отделяющая затишье от новой эскалации противостояния.  В СМИ и экспертных комментариях заметно прибавилось количество пессимистических, а то и откровенно алармистских прогнозов. Продление санкций против России, лишение российской делегации права голоса в ПАСЕ и угроза выхода РФ из Совета Европы. Вот далеко неполный перечень событий последних дней.

В чем причина того, что в конфликте в Донбассе обозначилось новое обострение? Можно ли говорить о полном провале «минского процесса»?  Какие уроки можно извлечь из нынешней ситуации на будущее?

Отвечая на эти вопросы, прежде всего, следует иметь в виду, что нынешняя эскалация не стала какой-то неожиданностью. Предновогоднее затишье основывалось не на стремлении сторон конфликта (а также заинтересованных игроков вокруг него) к выходу из тупика. Самое опасное в донбасском противостоянии в том, что, не имея шансов на полную и окончательную победу, все пытаются использовать паузы в военных действиях не для достижения компромисса, а для наращивания ресурсов для следующего броска.

У Киева по-прежнему нет четкого видения перспектив развития территорий юго-востока. Допустим, завтра Москва под тяжестью санкций прекратит свою прямую и косвенную поддержку ополчения. И что тогда? В каком статусе две не самые маленькие области вернуться под юрисдикцию Киева? Как украинские власти будут взаимодействовать с теми, кто поставил под сомнения сам факт суверенитета Украины в этой части страны? Ведь дело не только в тех, кого называют сегодня сепаратистами, но и в населении, которое было не готово согласиться с условиями «Майдана-2». На эти вопросы ответов нет.

Впрочем, их нет и у донбасского ополчения. Опять же, предположим, что Киев, решившись сосредоточиться на экономических реформах, пойдет на «заморозку» ситуации. Готовы ли нынешние полевые командиры в условиях «замороженного мира» консолидировать власть хотя бы на уровне Приднестровья и других де-факто республик? В состоянии ли навести элементарный порядок, покончить с мародерством и экстравагантными представлениями о праве и собственности? Словом, стать ответственной элитой.

Что касается России, то на сегодняшний день более или менее понятно, чего не хочет Москва. Она опасается повторения на донбасской почве сценария Сербской Краины 1995 года (разгром сепаратистского образования, поддерживаемого извне). Но в плане стратегии многие вещи неясны. Ранее Москва поднимала вопрос о федерализации Украины. Затем устами Сергея Лаврова де-факто отказалась от этой идеи.

И Киев, и Москва ждут того момента, когда «накроется» экономика соседа, и когда социальные трудности заставят идти на уступки. Эксперты, близкие к властям двух государств, поочередно публикуют прогнозы относительно скорого краха противоположной стороны.

Не слишком четкими представляются и планы Запада (США и ЕС). До какой степени они готовы помогать Киеву, ждать реформ, на которые они надеялись еще в конце прошлого года? Сделав ставку на санкции, понимают ли американские и европейские политики, что это автоматически не гарантирует выхода России из игры? Можно сделать экономику РФ уязвимой, но стремительное снижение уровня интеграции Москвы с Западом, превращает ее в государство, менее зависимое и стесненное в выборе средств. Опыт других стран, подвергавшихся санкциям, также показывает, что на основе «оборонных настроений», они могут окукливаться и замыкаться в себе, создавая другим немалые проблемы.

Помимо всех перечисленных сюжетов, нельзя забывать, что процесс урегулирования украинского кризиса происходил в форматах, каждый из которых имел свои изъяны. После того, как женевская инициатива с участием РФ, США, ЕС и Украины не увенчалась успехом,  стороны уже не возвращались к такому всеобъемлющему формату. В «нормандской четверке» не было представителей Вашингтона, что заметно снижало эффективность переговоров. В «минском процессе» опять же не были представлены американцы, хотя присутствовали представители ополчения. И хотя у них нет признания (даже со стороны России), договоренности об обмене военнопленными (едва ли не единственный успех мирного процесса, приостановленный новой эскалацией), заключались и реализовывались на практике именно между Киевом и «народными республиками». В этой связи настоятельным условием является, насколько это вообще возможно, сведение за одним столом всех тех, кто в большей или меньшей степени вовлечен в конфликт. Это избавит от дополнительных согласований и потери времени. И сделает переговорный процесс более эффективным. Таким образом, «минский процесс» не стоит хоронить, его следует использовать, как некую основу для более эффективных форматов.

Между тем, без полноценного дипломатического разговора от конфликта проигрывают все. И Украина, приближая дефолт. И Россия, втягиваясь в конфронтацию с Западом ценой ущерба для собственной экономики, и Запад, вынужденный концентрировать усилия на конфликте в центре Европы, и Донбасс, превращенный в «чемодан без ручки», за который все борются, но за который не спешат брать реальной ответственности.

Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

О двустороннем договоре между Россией и Южной Осетией активно заговорили еще осенью 2014 года. После того, как РФ и Абхазия подписали документ о союзничестве и стратегическом партнерстве, неизбежно вставал вопрос о том, когда что-то аналогичное произойдет на югоосетинском направлении. И ожидания не продлились слишком долго. Уже 13 декабря рабочий текст договора был представлен для рассмотрения в Политсовет при президенте Южной Осетии. Практически сразу же после затяжных новогодних каникул проект был одобрен главой республики. Югоосетинские власти заявили о начале процесса согласования текста с Москвой. Означает ли это, что Цхинвали идет по пути, пройденному ранее Сухуми? Есть ли какие-то отличия в абхазских и югоосетинских подходах? И можно ли рассматривать сам факт подписания двустороннего договора, как некий поворотный пункт в российской политике на Кавказе? Необходимо также учитывать принципиальную позицию Грузии, заявившей, что проект российско-югоосетинского договора о сотрудничестве и интеграции грубо нарушает международное право.

Ответы на эти вопросы следовало бы начать с определения общих и особенных черт двух проектов абхазского и югоосетинского. И в оценках российских обозревателей, и в высказываниях американских и европейских экспертов, две частично признанные республики рассматриваются, как правило, через запятую, как два близкородственных феномена.

В самом деле, и Абхазия, и Южная Осетия бросили вызов постсоветской грузинской государственности. После долгих лет конфликтов они получили признание со стороны России и еще нескольких государств. Однако помимо многих общих черт абхазский и югоосетинский опыт имеют и значительные отличия. В Абхазии при всей ее финансовой и военной зависимости от России присутствует стремление к реализации собственного национально-государственного проекта. Оно воочию проявилось в ходе подготовки двустороннего договора с РФ.

Как справедливо заметил эксперт вашингтонского Фонда Карнеги Томас де Ваал, «комментаторы почти не заметили то, насколько абхазская сторона изменила изначальный вариант договора. И даже удалила из него ряд моментов. Слово «интеграция» было заменено на «стратегическое партнерство»». В Южной Осетии же практически с начала ее борьбы за выход из состава Грузии доминировало стремление к объединению с «братской Северной Осетией» под эгидой России. Свидетельством этого стали два референдума по данной теме. Первый состоялся в январе 1992 года, а второй параллельно с президентской кампанией ноября 2006 года. Оба раза жители республики высказывались в пользу единства.

Весьма показательно, что сейчас, когда югоосетинские власти заявили о подготовке текста договора с РФ, главными критиками документа стали представители партии «Единая Осетия». Той самой, которая в прошлом году получила большинство мест в республиканском парламенте и смогла провести своего лидера Анатолия Бибилова на пост спикера. В качестве альтернативы президентскому варианту сторонники «Единой Осетии» рассматривают практическую реализацию «объединительной идеи». Они полагают, что абхазская модель не является достаточным условием для реализации долгосрочных интересов народа Южной Осетии. И целью сторонников Бибилова является не сохранение каких-то участков, в которых сохраняется автономия от российского влияния, а, напротив, максимальное сближение маленькой республики в большой Россией.

«Единая Осетия» еще в марте 2013 года выдвинула программу-минимум, целью которой должно было стать претворение в жизнь формулы «Две страны – одна Осетия». Программой-максимум было обозначено их объединение в составе РФ. Анатолий Бибилов и его соратники разработали своеобразную «дорожную карту», включающую пять шагов по вступлению в Россию. Это – референдум, обращение парламента Южной Осетии к органам власти РФ, создание межправительственной рабочей группы по завершению перехода к объединению, принятие нового Основного закона и перевод законодательства на общероссийские рельсы.

Добавим к этому внутриполитические соображения. Бибилов, потерпевший поражение на президентских выборах 2011 года, стремится подойти к новой кампании во всеоружии. И свою парламентскую победу он и его сторонники по «Единой Осетии» хотели бы конвертировать в более значимые успехи. Тем паче, что идеи «единства» пользуются спросом в обществе, а ситуация с Крымом в марте 2014 года сформировала у многих завышенные ожидания относительно планов Москвы по территориальному приращению. Не стоит сбрасывать со счетов и фактор аппаратной поддержки нынешнего спикера некоторыми группами в российской президентской администрации (особенно теми, кто не удовлетворен его неудачей в кампании 2011 года).

Однако «объединительная идея» имеет целый ряд серьезных ограничителей. На фоне углубления противоречий между Россией и Западом любые проекты по изменению постсоветских границ будут чреваты новыми санкциями и дополнительными рисками для Москвы. МИД Грузии в заявлении от 22 декабря осудил указанный проект т.н. “договора”, и рассматривает попытку его оформления как грубое нарушение международного права, а также как направленный на аннексию территорий Грузии акт, который изначально недействителен и не сможет привести к какому-либо правовому результату.
В этом контексте Кремль, скорее всего, ограничится «абхазским форматом» и на повторение «крымского опыта» не пойдет.

При таком варианте развития событий говорить о «прорыве» в двусторонних отношениях не представляется возможным. И фактор военного присутствия, и финансовая помощь, и обеспечение безопасности уже работают в Южной Осетии после 2008 года. И если некий текст, регламентирующий эти сюжеты, дойдет до финальной стадии, то он лишь зафиксирует на бумаге те реалии, которые уже существуют. Так произошло с Абхазией.

Как бы то ни было, а сегодня представители югоосетинской общественности настойчиво поднимают вопрос о необходимости большей прозрачности при подготовке важного для республики договора. И от этого запроса нельзя отмахнуться. До выборов 2011 года (которые принесли немало сюрпризов Москве в виде электорального успеха Аллы Джиоевой) многие в Кремле и на Старой площади искренне полагали, что, в отличие от Абхазии, на югоосетинском направлении неожиданности маловероятны. Однако жизнь оказалась хитрее аппаратных схем. Таким образом, при планировании любых действий в Южной Осетии следует иметь в виду не только геополитические расклады, но и общественный фактор.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

Серия террористических акций в Париже буквально за несколько дней поставила Францию в центр всеобщего внимания. И дело даже не в изощренной жестокости организаторов терактов, масштабе трагедии или принципиальной новизне методики, избранной для защиты «религиозных чувств». Парижские инциденты предельно четко обозначили ряд серьезных вопросов, касающихся всего комплекса межконфессиональных отношений. В откликах на события во Франции нет недостатка в таких оценках, как «конфликт цивилизаций», «иммиграционная угроза», не говоря уже об алармистских прогнозах.

Значительное внимание к парижской трагедии проявили в России и странах постсоветского пространства. И этот повышенный интерес легко объясним. Ислам является второй по количеству приверженцев религией в Российской Федерации. Согласно Закону о свободе совести и религиозных организаций, ислам – это традиционная религия, рассматриваемая, как часть общероссийского культурного и исторического наследия. И хотя в ходе российских переписей (2002 и 2010 годов) религиозная идентичность не учитывалась, мусульманское население РФ весьма значительно. По оценкам демографов, эта цифра (в зависимости от используемых критериев) колеблется от 6 до 14 миллионов человек. Представители российского ислама и даже российские официальные лица называют цифру 20 миллионов (включая не только граждан РФ, но и мигрантов из стран Центральной Азии и Закавказья, имеющих легальный и нелегальный статус). В семи из восьмидесяти пяти субъектов РФ мусульмане составляют большинство, а в ряде регионов (Астраханская область, Северная Осетия) их меньшинство образует более пятой части от всего населения.

В постсоветских республиках ислам является религией большинства в государствах  Центральной Азии и Закавказья. В Узбекистане – 93%, Таджикистане – около 95%, Казахстане – 65 %, Кыргызстане – около 83%, Туркменистане – более  99% и в Азербайджане – 99,2%. Значительное исламское население есть также в Грузии.

Три из перечисленных выше стран являются стратегическими союзниками России, они входят в Организацию договора коллективной безопасности (ОДКБ) (Казахстан, Киргизия, Таджикистан). При этом Казахстан – один из основателей и член Евразийского экономического союза (ЕАЭС), а Таджикистан и Кыргызстан претендуют на членство в ЕАЭС. Узбекистан, Азербайджан и Туркменистан являются важными партнерами РФ по вопросам экономики и безопасности. В миграционных потоках на территорию РФ  обладатели паспортов некоторых из этих государств занимают первые строчки (граждане Узбекистана первое место по количеству мигрантов с 2,3 млн чел., граждане Таджикистана с более 1 млн – третье)

И хотя большая часть постсоветских мусульман являются законопослушными и лояльными гражданами своих государств, в последние годы немало выходцев с просторов бывшего СССР фигурируют в рядах радикальных исламистских организаций. Так одним из наиболее известных лидеров пресловутого «Исламского государства Ирака и Леванта» (ИГИЛ) является уроженец Панкиси Тархан Батирашвили, известный как Умар аш-Шишани. В этой связи события в Париже вовсе не выглядят, как нечто далекое от евразийской повестки дня. Тем паче, что для организаторов «великих потрясений» (если ориентироваться на их идеологическую повестку дня) Россия и Запад, а также светские страны с доминирующим мусульманским населением рассматриваются через запятую, как противники религиозной «чистоты». И это заставляет быть предельно корректными и адекватными в выстраивании стратегии противоборства поборникам радикальных методов утверждения своей «правды».

Однако, никаких легких рецептов для лечения подобных вызовов нет, как бы ни продвигали их поклонники «крестовых походов» и «конфликтов цивилизаций». Во-первых, ислам на постсоветском пространстве, в отличие от стран Европы, трудно рассматривать, как иммиграционный феномен. Многие публицисты в России склонны акцентировать внимание на приезжих среднеазиатских гастарбайтерах. Однако значительная часть граждан РФ (жители Северного Кавказа, Поволжья и даже Сибири, если говорить о сибирских татарах) является автохтонным населением в своих регионах. Свои «корни» в Дагестане имеют и этнические азербайджанцы, и казахи Астраханской области, территория которой исторически связана с формированием Букеевской Орды. Таким образом, на первый план выходит не только оптимизация внешней миграции, сколько интеграционные стратегии по вовлечению представителей различных конфессий в общероссийский проект. Эта задача облегчается и позитивным опытом прошлого и настоящего сосуществования людей с разной религиозной и этнической идентичностью. Что же касается постсоветских стран с доминированием мусульман, то там на первый план выходит гармонизация межэтнических отношений (киргизы-узбеки в Кыргызстане, азербайджанцы и северокавказские народы в Азербайджане), региональных различий (юг и север Киргизии), обеспечение прав русского (и христианского) меньшинства.

Во-вторых, наличие вполне реальной и опаснейшей проблемы исламского радикализма и экстремизма не означает того, что линия противостояния имеет четко выраженный конфессиональный характер. В европейских странах успели вырасти и сформироваться исламские общины, многие  выходцы из которых успешно интегрированы и во властные структуры, и в органы полиции стран-членов ЕС, не говоря уже о звездах спорта (чего стоит один Зидан!). И, конечно же, было бы крайним упрощенчеством видеть во всех европейских мусульманах поклонников тех методов, которые были продемонстрированы в Париже 2015 года. В самих же странах Евразии исламские радикалы и экстремисты не один год ведут борьбу со сторонниками светской модели, в которой религия не подменяет собой всего многообразия политики и социальной жизни. И на стороне светской модели выступают, как российские мусульмане, так и их единоверцы из Казахстана, Азербайджана или Узбекистана.

В-третьих, и парижский теракт, и аналогичные преступления на постсоветском пространстве доказали, что причины терроризма далеко не всегда кроются в плохом социально-экономическом положении. Нередко идеологами и финансистами борьбы за «чистоту веры» выступают люди неплохо обеспеченные. В рядах же радикалов оказываются те, кто по тем или иным причинам не нашел свое место в социуме не только из-за низкой зарплаты или отсутствия достойной работы. Отсюда, необходимость формирования эффективных идейных альтернатив исламу. Не так давно глава Дагестана Рамазан Абдулатипов заявлял о сжимании светской сферы в подведомственной им республике. Но одно дело заявлять, а другое – предпринимать эффективные шаги по повышению качества государственного управления, суда и правоохранительной системы, не говоря уже о сфере образования и медиа-пространстве. Не меньшую активность следует проявлять и представителям официально признанных духовных управлений мусульман, которые за долгие годы своей деятельности стали своеобразными «министерствами по исламу», как в субъектах РФ, так и в новых независимых постсоветских государствах. Между тем, от их качественной работы также зависит прогресс в деле борьбы за умы и сдерживании радикалов и экстремистов. В этом деле одного лишь щедрого государственного финансирования недостаточно, требуются привлекательные идеи.

Думается, что грамотное усвоение уроков парижской трагедии без разжигания алармизма и истерии и без злорадных комментариев относительно «гибели Европы» позволит странам, но  с использованием наработанного в прошлом позитивного опыта, позволит Евразии предотвратить опасные конфликты и минимизировать возможные риски.

Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

2 января 2015 года Армения официально вступила в состав Евразийского экономического союза (ЕАЭС). Евразийская интеграция на сегодняшний день является одним из важнейших внешнеполитических приоритетов России. Она рассматривается как инструмент для укрепления влияния страны на международной арене. Согласно представлениям российского президента Владимира Путина, Москва предлагает «модель мощного наднационального объединения, способного стать одним из полюсов современного мира и при этом играть роль эффективной «связки» между Европой и динамичным Азиатско-Тихоокеанским регионом».

После того, как в течение трех с половиной лет (то есть с момента вступления в силу договоренностей о создании Таможенного союза в июле 2010 года) Россия и ее ближайшие партнеры (Казахстан и Беларусь) сделали целый ряд шагов по институциональному оформлению евразийского интеграционного проекта, возникла перспектива серьезного переформатирования постсоветского пространства. В особенности, если принять во внимание возможности присоединения к изначальному «союзу трех» других республик бывшего СССР. Вслед за Арменией вступить в ЕАЭС планирует и Киргизия.

Ереван традиционно рассматривается, как главный союзник Москвы в Закавказье. Между тем, данный тезис, регулярно воспроизводимый на различных форумах по международной проблематике, отражает лишь внешние контуры тех сложных процессов, которые сегодня разворачиваются на просторах бывшего СССР. Путь Армении к ЕАЭС не строился по линейке. До сентября 2013 года, то есть до момента заявления президента Сержа Саргсяна о присоединении к евразийской интеграции, армянское руководство колебалось относительно того, какую линию поведения избрать. Многие высокопоставленные чиновники в Ереване (включая и тогдашнего главу правительства) публично говорили о том, что присоединение их страны к Таможенному союзу нецелесообразно в экономическом смысле, а также о поисках форм двустороннего сотрудничества с Россией вне жесткой привязки к интеграционным проектам. На одной чаше весов оказывались экономические резоны, которые и с наступлением нового года не исчезли. Ряд таможенных пошлин и ставок Ереван введет позднее, они ниже по сравнению с другими странами-членами ЕАЭС. Сотрудничество соседней Грузии с Евросоюзом (летом прошлого года Тбилиси подписал Соглашение об Ассоциации с ЕС) также не сказаться на армянском рынке. Некоторые «евразийские скептики» видят опасность снижения объемов европейских инвестиций для Армении.

Но на другой чаше были и по-прежнему остаются соображения безопасности. Неразрешенный конфликт с Азербайджаном из-за Нагорного Карабаха и закрытая граница с Турцией (при значительном интересе Анкары к стратегическому взаимодействию с Баку в разрешении конфликта не в пользу Еревана) становятся, говоря словами популярного киногероя Глеба Жеглова, тем «пистолетом», который перевешивает тысячи других аргументов. И Европа при всех своих разговорах о демократии и транспарентности, экономической устойчивости и прогрессе, не готова обсуждать те механизмы гарантирования безопасности, которые «здесь и сейчас» обеспечивает для Армении Россия. И в этом плане стоит согласиться с теми армянскими экспертами, политиками и общественниками, кто говорит о евразийской интеграции, как о политическом предприятии, а не экономическом проекте.

Не будем забывать и о том, что всякое решение по конкретному вопросу возникает в определенном контексте. На выбор руководства Армении значительное воздействие оказывал и гражданский конфликт в Сирии (с перспективой открытого вовлечения в него Турции), и украинский кризис вкупе с переформатированием всего постсоветского пространства. Поэтому крайним упрощенчеством выглядит позиция тех, кто считает фактор давления Кремля единственным инструментом, обеспечившим выбор Армении в пользу евразийской интеграции. Такое решение обеспечивалось совокупностью различных факторов.

Означает ли оно некий окончательный и безоговорочный выбор Еревана? Думается, никакого однозначного ответа на данный вопрос не существует. Во-первых, никуда не деться от географии. И с той же Грузией, ориентированной на кооперацию с НАТО и ЕС Армения будет сотрудничать. Просто потому, что, наряду с Ираном, эта страна обеспечивает для Еревана выход во внешний мир (при двух закрытых границах с Турцией и Азербайджаном). По той же самой причине, Москва будет стремиться балансировать между Ереваном и Баку. Азербайджан – это непосредственный сосед РФ по дагестанскому участку границы. Во-вторых, и для малых стран, и для больших международных игроков крайне важно иметь диверсифицированные внешнеполитические контакты. Для Армении кооперация с Западом важна для недопущения «азербайджанской монополии» (а в энергетическом секторе позиции Баку в Европы весьма сильны), а для Москвы – в условиях санкций со стороны США и их европейских союзников – Турция выглядит, как ценный партнер. В-третьих, внутри самой Армении есть определенная рефлексия по поводу евразийского выбора. В оппозиционных кругах, естественно, широко обсуждается проблема утраты «экономического суверенитета Армении» после присоединения к ЕАЭС. И на фоне недовольства властью внутренние сюжеты могут увязываться и с критикой ее внешней политики. Тем паче, что сегодня РФ с экономической точки зрения не так сильна, как год или два назад, не говоря уже об имеющихся проблемах на международном уровне. Это, кстати сказать, ставит и перед Москвой задачу диверсификации своих ереванских контактов, дабы не ограничить их поддержкой лишь проправительственных сил.

Таким образом, комплиментаризм не умер. Российские акценты во внешней политике Еревана вышли на первый план. Но они не отменяют ни проблем, ни имеющихся противоречий, ни сложностей.

Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

Лидер Чечни Рамзан Кадыров не единожды оказывался среди главных ньюсмейкеров благодаря своим экстравагантным политическим инициативам. Вскоре после атаки боевиков на Грозный (4 декабря) глава республики выступил с заявлением о необходимости привлечения к ответственности родственников организаторов терактов и диверсий. Такие предложения обсуждаются не впервые. Практически после каждой масштабной террористической акции представители разных уровней российской власти поднимали вопрос о правомерности использования принципа коллективной ответственности для стабилизации и укрепления безопасности России в целом и Северного Кавказа в частности.

Инициатива Кадырова вызвала бурное обсуждение в социальных сетях и блогосфере. Оценки его предложения разнились порой диаметрально. Были и обвинения в фашистской риторике и полном скатывании к репрессиям, но звучали и оправдательные мнения, а также признания необходимости экстраординарных мер в борьбе с террористической угрозой. Как это часто бывает, и сторонники, и противники жестких мер ссылались на международный опыт (в особенности на израильские подходы), а также на исторические сюжеты (эпизоды Кавказской войны и сталинских депортаций).

Остроты ситуации добавило то, что кадыровское выступление стало предметом дискуссии в ходе ежегодной «большой пресс-конференции» президента России Владимира Путина 18 декабря. С одной стороны, российский лидер заявил, что заявление главы Чечни было эмоциональным, а в борьбе с террористами нужно опираться не на эмоции, а на государственное законодательство. В то же самое время Путин (как он это нередко делает) сослался на опыт жестких антитеррористических мер, принятых за рубежом, в том числе и в странах Запада.

Между тем, столь щепетильная тема требует максимальной дистанции от эмоций и морализаторских оценок. Гораздо важнее понять, в какой мере практика коллективной ответственности в условиях сегодняшнего Северного Кавказа, а не времен генералов Ермолова, Паскевича, Барятинского и имама Шамиля, может оказаться политически результативной или, напротив, неэффективной? Сможет ли она помочь решению главной задачи, которая стоит перед постсоветской Россией, а именно формированию общероссийской политической идентичности и сохранению территориальной целостности, или же помешает ей? Приступая к ответам на эти вопросы, следовало бы держать в уме и все различия, которые существуют между российской политикой на Кавказе и израильскими подходами к обеспечению безопасности Еврейского государства. Не для того, чтобы делать выводы о «двойных стандартах» или морализировать на тему, почему им можно, а нам нельзя, а для адекватной оценки коридоров возможностей в первом и во втором случаях.

В этой связи стоит также внести ясность в исторические сюжеты и международные практики. Ссылки на российский имперский опыт (как бы кто к нему ни относился, а в нем были и свои провалы, и свои достижения) в сегодняшних условиях не могут считаться релевантными. Сегодняшний Кавказ пережил не одну модернизацию. Кровнородственные связи в нем не так сильны, как это было во времена имамата Шамиля и Кавказской войны. Чеченские кампании воочию показали: представители одного и того же тейпа могут быть по разные стороны баррикад в политическом смысле, а также выбирать разные направления ислама. Иногда межа проходила и проходит и внутри «малой» семьи. Нередко в семьях Чечни и Дагестана сегодня мы видим серьезные расхождения между сторонниками суфийского ислама и салафизма; светского и религиозного образа жизни. Именно поэтому полагаться на семейные и родовые связи, как на универсальную отмычку в решении всех вопросов неразумно. Следовать принципам «политизированной этнографии», значит делать то же самое, что применять нормы и правила русской общины 19-го столетия к решению долговых вопросов в селах русской глубинки или практики казачьих войск Дона и Кубани для сегодняшнего Краснодарского края и Ростовской области. Вряд ли образы Амалат-бека, Жилина и Костылина, Мцыри и других прекрасных литературных героев помогут сегодняшнему Кавказу. «Рубка леса» хороша для имперской практики, когда во главу угла поставлен контроль над территорией и лояльность, а не интеграция в единую политическую нацию. Для решения последней задачи нужны другие методы, сочетающие точечную жесткость в отношении к террористам (не только их ликвидацию, но, что гораздо важнее, их психологическое разоблачение и дискредитацию) с привлечением на свою сторону широких народных масс с помощью понятных выгод (сохранение российской и кавказской региональной идентичности в противовес «исламистскому интернационализму»).

То же самое относится и к практике государства Израиль. Не следует забывать, что у еврейского государства на оккупированных территориях (Газа, Западный берег реки Иордан) не было задачи их инкорпорирования и установления там «конституционного порядка». Решалась проблема безопасности Израиля и, если угодно, элементарного выживания во враждебном окружении. Но у России в Ингушетии, Дагестане и Чечне иные задачи. Они не лучше и не хуже, чем у Израиля, они просто другие. Ведь пока что нам никто не показал документа, в котором Северный Кавказ провозглашался бы «временно оккупированной территорией», жители которой не имели бы паспорта гражданина РФ. Пока еще «оригинальные» идеи вице-спикера Госдумы Владимира Жириновского, к счастью, не стали руководством к действию. В этой связи, если Россия и хочет учитывать международный опыт, то ей было бы полезнее обратиться к практикам антитеррористической борьбы, наработанным во Франции, Испании, Великобритании.

Таким образом, вопрос не в жесткости или в жестокости власти, как таковой. Борьба с терроризмом требует ее «по умолчанию». Вопрос в качестве этой жесткости, адекватности предлагаемых мер, стратегических расчетах на будущее. И в этом плане снос домов и «зачистка земли», во-первых, приведут к публичной героизации террористов, во-вторых, создадут для подполья дополнительные ресурсы поддержки (как минимум, пассивной), в-третьих, будут способствовать минимизации контактов между властями и населением (это опасно, ибо формирует «комплекс оккупанта» со всеми вытекающими последствиями). Все это затруднит инкорпорирование Северного Кавказа и создание некоего общероссийского стандарта.

Власти РФ много говорят о регионе, как о своеобразном традиционалистском «заповеднике». Но отказ от практики индивидуальной ответственности за содеянное преступление и переход к принципам коллективизма лишь укрепляет этот т.н. «традиционализм», то есть фактически усиливает обособленность Северного Кавказа от большой России. Разве этого стоит добиваться государству в его борьбе с терроризмом?

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

2014 год войдет в историю международных отношений, как период конфронтации между Россией и Западом. Жесткие разногласия по Украине и санкции развели по разные углы Москву и Вашингтон. Это противопоставление привело к тому, что даже на тех направлениях, где ранее стороны успешно взаимодействовали (Афганистан, иранская проблема, нагорно-карабахское урегулирование), чувствуется «заморозка».

Одним из последствий этого развития событий стало то, что многие эксперты в Москве стали называть российским «разворотом на Восток». Кремль и близкие политологи все чаще стали называть Китай, Индию, Турцию среди новых приоритетов российской внешней политики. И если в начале декабря Владимир Путин преподнес неприятный для некоторых европейских партнеров РФ сюрприз, заявив в Анкаре об отказе от реализации энергетического проекта «Южный поток», то ближе к середине месяца он произвел демонстрационный визит в Дели, где индийская и российская сторона достигли договоренностей о сотрудничестве по широкому спектру проблем. Символичным стало и участие в составе делегации России и главы Крыма Сергея Аксенова, внесенного в санкционные списки США и европейских стран (Недовольство этим выразили в Киеве, а в Вашингтоне ждут разъяснений от Нью-Дели. Украина настаивает, что подписанные С. Аксеновым документы в Индии не являются официальными). В Индии вновь зазвучали голоса экспертов, считающих, что можно говорить о возвращении к стратегическому взаимодействию двух государств, успешно апробированному еще в советские времена.

На фоне турецкого и индийского визита в тени осталась остановка Владимира Путина в Ташкенте. Она была сделана на пути в Дели. Между тем, несмотря на «транзитный характер» узбекского вояжа, его значение никоим образом не стоит преуменьшать. В условиях дефицита союзников Москва пытается найти свои подходы как к государствам, находящимся за рамками западных интеграционных проектов (НАТО и ЕС), так и к бывшим союзным республикам, которые выпадают из традиционной антитезы – «выбора за европейский или евразийский вектор интеграции».

Для российской политики на среднеазиатском направлении Узбекистан крайне важен. Эта страна граничит с Афганистаном, который после завершения операции западной коалиции становится фактором повышенного риска для всей Евразии. Узбекистан – самое населенное государство Центральной Азии, и вне зависимости от колебаний его внешнеполитического курса голос Ташкента крайне важен для всей архитектуры региональной безопасности. К тому же, Москва была чрезвычайна рада минимизации двусторонних проблем в отношениях между Узбекистаном и ее ближайшими стратегическими союзниками Таджикистаном и Кыргызстаном (обе эти республики входят в ОДКБ и претендуют на то, чтобы пополнить ряды Евразийского экономического союза).

При этом у Узбекистана своя непростая история взаимоотношений, как с Москвой, так и с Вашингтоном. В 1990-х – начале 2000-х Ташкент стремился к большей самостоятельности от российского фактора. Во многом это было связано и конкуренцией за региональное доминирование с Казахстаном (ближайшим союзником РФ), которая и сегодня не завершена. И появление Узбекистана в рядах ГУУАМ, и активное сотрудничество с США не были случайностью. Однако события 13 мая 2005 года – массовый расстрел безоружных демонстрантов на центральной площади Андижана – противопоставили Ташкент Западу. И в канун блиц – визита Путина в Узбекистан многие российские эксперты пытались сравнивать тогдашнее охлаждение с нынешней конфронтацией Москвы и Вашингтона, забывая, что в тех условиях Каримов пытался не допустить двухцветной картинки происшедшего, и первой страной, в которую он нанес свой первый визит после андижанской трагедии, стал Китай. И китайское направление для Узбекистана сохраняет свою актуальность и сегодня.

Что же касается России, то Ташкент всегда ценил это направление, но традиционно предпочитал, во-первых – блюсти свой интерес, а во-вторых – ориентироваться на двусторонний формат, а не на интеграционные проекты. Этим объясняются все колебания Ташкента по поводу участия в ОДКБ и возможных перспектив взаимодействия с ЕАЭС.

Конечно, помимо стратегических резонов у Каримова и Путина были и иные причины для встречи. 21 декабря в Узбекистане пройдут парламентские выборы, а в марте 2015 года – президентские. Спору нет, выборы в этой среднеазиатской стране отличаются от принятых европейских стандартов. Однако отсутствие реальной публичной конкуренции не означает ее отсутствия в кабинетах и коридорах власти. И Москве крайне важно сохранение стабильности и предсказуемости в стране, критически важной для всего региона.

Но насколько эффективными стали сами переговоры двух первых лиц государств? Можем ли мы говорить о прорыве в российско-узбекских отношениях? С одной стороны, в ходе встречи Путин и Каримов подняли широкий круг вопросов. Москва простила Ташкенту долг в 865 миллионов долларов в обмен на увеличение импорта сельхозпродуктов. Российские энергетические гиганты также укрепят, скорее всего, свои позиции в среднеазиатской республике. Но при этом по вопросу о возможном присоединении Узбекистана к ЕАЭС не видно сколько-нибудь заметных подвижек. По большому счету Ташкент проявил интерес только к Зоне свободной торговли.

Впрочем, в этом ничего нового для Москвы нет. И ранее Каримов предпочитал двусторонние форматы многосторонним связям, при которых велик риск утраты своей «особости». Но и Москве чисто автоматическое расширение членов ЕАЭС не несет больших дивидендов. Не для того замышлялась евразийская интеграция, чтобы на новом витке воссоздать СНГ (а попади в одну структуру Узбекистан хотя бы с Казахстаном, такой вариант практически неизбежен). Другой вопрос – выстраивание прагматического партнерства с целью улучшения региональной безопасности и минимизации рисков.

Если следовать этому пути, то блиц-визит Путина в Ташкент стал важным шагом. Впрочем, «разворот на Восток» мог бы стать чем-то действительно эффективным (не эффектным, а именно результативным), если бы Москва смогла найти оптимальную схему взаимодействий с Пекином.
Между тем, это совсем не просто. И Китай не собирается никому делать ни авансов, ни щедрых поблажек. Особенно, если речь идет о его собственных интересах в той же Центральной Азии. Но это уже совсем другая, отдельная история.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета