В ночь с 9 на 10 июня 2014 года ситуация в Ираке резко обострилась. Радикальные джихадисты из организации «Исламское государство Ирака и Леванта» стали занимать стратегически важные центры страны и теснить правительственные воска, развивая наступление на Багдад. Это событие произвело шокирующий эффект. До недавнего времени в течение нескольких месяцев положение дел на Ближнем Востоке было вытеснено на обочину информационного пространства украинским кризисом, ставшим без всякого преувеличение событием номер один в международной политике. Разрастание гражданского противостояния в центре Европы чревато не только резким ухудшением российско-украинских отношений, но и воспроизведением «холодной войны» между Западом и Россией.

На первый взгляд, проблемы Украины и Ближнего Востока никоим образом не связаны между собой. Отличаются предпосылки, причины, действующие лица двух кризисов. Свой интерес к положению дел в этих точках мира по-разному проявляют различные игроки. Вряд ли Иран или Сирия будут когда-либо вовлечены в разрешение украинского противостояния, а Киев или его европейские соседи (Венгрия, Румыния, Словакия) будут разгадывать иракские головоломки. Однако при более глубоком рассмотрении окажется, что взаимосвязь между этими и целым рядом других «горячих точек» (Афганистан, Закавказье) существует. И осознание такой взаимосвязи и взаимозависимости является чрезвычайно актуальной задачей для ведущих игроков на мировой арене. Сразу оговорюсь, речь в данном случае идет не о какой-то конспирологии вокруг «американского господства» или российского «имперского возрождения». Необходимо говорить о поисках новых правил игры на руинах старого ялтинско-потсдамского миропорядка.

После того, как женевские договоренности по Украине были сорваны, Россия и Запад разошлись по разным углам международной сцены. Фактически все многообразие «украинского вопроса» свелось к пресловутой цене на газ и срокам погашения задолженностей. Спору нет, проблема немаловажная. Однако нельзя не заметить, что она касается лишь одного небольшого (по большей части технического) сегмента сложного кризиса, который не может быть решенным без всеобъемлющего политического соглашения. Но путь к нему лежит через диалог. Даже если этот диалог и не предполагает (по крайней мере, на первом этапе) улыбок, крепких рукопожатий и подписания договоренностей.

Переговоры – сложный процесс, в ходе которого происходят и уступки, и «размены» и нарабатываются меры доверия. Однако ничего подобного в отношении украинского противостояния мы не видим. Запад и Россия продолжают настаивать на своей «правде», не предлагая никаких серьезных форматов по распутыванию конфликтного узла, который в состоянии сделать проигравшими и РФ, и ЕС, и США, не говоря уже о самой Украине. Но и это еще бы полбеды. Вторая половина – это воздействие украинского кризиса на урегулирование других, не менее сложных ситуаций и головоломок.

В 2014 году меняется формат присутствия сил международной коалиции в Афганистане. Очевидно, что эта проблема затрагивает и Запад, и Россию (которая ежегодно теряет от афганских наркотиков больше людей, чем Советский Союз за десятилетие операции в этой стране). Проблема Ирака лишь внешне выглядит, как вызов для США. Можно, конечно радоваться поражению правительства, поддерживаемого Вашингтоном и ерничать по поводу провала плана по демократизации Ближнего Востока в стиле известного сатирика Михаила Задорнова. Но можно задуматься о вовлечении боевиков и радикалов из Северного Кавказа и Поволжья в ближневосточные войны. И если до недавнего времени ареной для применения сил для таких искателей приключений была Сирия, то сегодня исламисты пытаются укрепиться и создать мощный плацдарм в Ираке. И нет никакой уверенности, что завтра выбор не будет сделан где-то в непосредственной близости от российских границ. Не стоило бы забывать и про неурегулированный конфликт в Нагорном Карабахе, где США, РФ и Франция (как представитель Евросоюза) за долгие годы общего председательства в Минской группы ОБСЕ наработали общие подходы.

Продолжающаяся «битва за Украину» де-факто блокирует сотрудничество по всем вышеуказанным направлениям. Запад и Россия «замораживают отношения». И на этом фоне не происходит вообще никакого взаимодействия, которое остро необходимо всем. И не только на украинском направлении. В итоге и кризис в центре Европы не разрешается (напротив, внешняя конфронтация вокруг него нарастает), и другие «горячие точки» остаются «бесхозными» на радость всем радикалам, радующимся тому, что ведущие игроки не могут договориться. И, похоже, не хотят этого делать. В то время, как афганское направление очевидно требует согласованных действий не только США и России, но и КНР, а иракский кризис – Турции и особенно Ирана. И если делать еще один шаг вперед, то стоит признать, что на смену стремительно меняющемуся статус-кво должно прийти что-то новое.

Но чем станет это новое? Кто будет определять правила игры? Очевидно, что без полноценного диалога о правилах игры на мировой арене в целом (и в отдельных регионах в частности) не получится ничего кроме хаоса и нестабильности. Вопрос, когда же придет осознание необходимости преодоления нынешнего «заложнического» состояния.
Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

8 июня 2014 года в Южной Осетии состоялись выборы в парламент. Официальный Тбилиси, а также представители США и стран Европейского Союза не признали их итогов, в то время как Москва расценила голосование, как проявление политической зрелости югоосетинского общества и его приверженности нормам демократии. Как бы то ни было, а по итогам выборов в высший представительный орган частично признанной республики вошли четыре партии.

Впервые за бортом парламента остались коммунисты. После распада СССР эта партия долгие годы была одной из ведущих политических сил Южной Осетии, а в 1990-х – начале 2000-х годов даже доминировала. В июне 2014 года Компартия не взяла барьер в 7 процентов, едва перешагнув четырехпроцентный рубеж. Не попала в парламент и партия «Единство». При прежнем президенте Эдуарде Кокойты она была правящей. Сегодня бывшая «партия власти» переживает не самые лучшие времена.

Триумфаторами же выборов стала «Единая Осетия». Из 34 депутатских мандатов ее представители получили 20, то есть более половины. Наверное, эти итоги не представляли бы столь значительного интереса, если бы не предвыборный конек «Единой Осетии». Партия-победитель, созданная весной 2013 года, последовательно продвигала идеи о необходимости объединения «двух Осетий» в составе России.

Согласно программе-минимум «Единой Осетии» необходимо реализовать проект «две страны – одно Отечество». Фактически этот план предполагает приверженность имеющемуся статус-кво. Россия признает независимость Южной Осетии, гарантируя ей свою экономическую помощь и гарантии в области обороны и безопасности. Но формально ничего не меняется, реального слияния российского субъекта Северной Осетии и частично признанной Осетии Южной не происходит.

Иное дело – программа-максимум. В ней идет речь о конкретных шагах по вступлению в состав РФ, начиная от организации референдума и обращения к органам власти России до принятия нового Основного закона республики (уже как российского субъекта). Все сказанное не означает, что другие партии в Южной Осетии против данной идеи. В своих комментариях на эту тему и те, кто попал в парламент, и те, кто оказался вне его стен, говорили, что видят будущее республики в составе РФ. Но партия «Единая Осетия» громче и последовательнее других говорила на эту тему.

Собственно говоря, объединительная идея не нова. И здесь самое время провести определенную дифференциацию между целями и задачами абхазского и югоосетинского проекта. Если в Абхазии лидеры республики, и оппозиция выступают за реализацию собственного национального проекта (другой вопрос, насколько это возможно при имеющихся условиях), то в Южной Осетии на первом плане еще с периода «поздней перестройки» был ирредентизм, то есть объединение с Северной Осетией. И в самом деле, даже по чисто демографическим показателем субъект в составе РФ крупнее, чем формально независимое (с российской точки зрения) государство. В 1992 и в 2006 году дважды проводился референдум, на котором южные осетины высказывались за реализацию объединительной идеи. Не раз на эту тему высказывались и президенты республики, и прежний руководитель Эдуард Кокойты, и Леонид Тибилов. Чем же объясняется резкая актуализация проекта единства «двух Осетий» под эгидой РФ сегодня?

Причин для этого несколько. Во-первых, стремительное развитие украинского кризиса и изменение статуса Крыма (которое с точки зрения США и ЕС является аннексией). Представители югоосетинской элиты полагают, что имеют не меньше прав на вступление в состав РФ, поскольку в отличие от Крымского полуострова прошли через череду этнополитических конфликтов. После того, как Россия и Запад радикально разошлись во взглядах на Украину и постсоветское пространство в целом, многие в Южной Осетии посчитали, что пришло время снова актуализировать проблему вхождения в состав России.

Во-вторых, важны и внутренние факторы. Во главе «Единой Осетии» встал Анатолий Бибилов. В 2011 году он не преуспел в качестве преемника Эдуарда Кокойты. Но проиграв выборы, из политики он не ушел. Более того, стал стремительно обновлять имидж. Сегодня у «Единой Осетии» репутация оппозиционной силы. После смены власти в 2012 году многие жители рассчитывали на кардинальные изменения к лучшему. После того, как завышенные ожидания не были реализованы, наступило некоторое разочарование. И этими настроениями воспользовался лидер «единых осетин». Такой аспект, как протестное голосование нельзя не учитывать. В-третьих, рядовые жители республики не удовлетворены ее восстановлением. И считают, что прямое участие РФ в процессах управления Южной Осетией (без посредников и «доверенных лиц») будет более эффективным. Правилен такой расчет или нет – другой вопрос. Но подобные настроения широко распространены.

Готова ли Москва к тому, чтобы пойти навстречу «пожеланиям трудящихся»? До сих пор позиция Владимира Путина по «объединительному вопросу» была такова: все в руках народа Южной Осетии. Сам Кремль не будет ускорять какое-либо изменение статус-кво. Более того, именно Путин дал распоряжение правительству РФ провести работы по определению российско-югоосетинской границы. Однако все это было в эпоху «до Крыма», когда политика РФ была «селективно-ревизионистской». На украинском направлении «красные линии» не пересекались.

Но можно ли говорить о том, что сейчас Россия готова к тотальной ревизии всех постсоветских границ, сложившихся еще в период существования СССР? Судя по последним событиям вокруг Донбасса (частичный отвод войск, заявления о готовности к переговорам с новой киевской властью) – об этом речи не идет. Более того, если некоему статус-кво, в котором Москва заинтересована, ничего не грозит, то, как правило, Кремль не стремится менять существующие форматы. И хотя независимость Южной Осетии не признается большей частью международного сообщества, попыток слома нынешнего положения дел не видно.

В этой связи есть основания считать, что результаты парламентских выборов Москва «возьмет на заметку», но не будет ускоренно реагировать на итоги югоосетинского волеизъявления. На мой взгляд, на сегодняшний день вряд ли можно говорить о шаге к юридическому оформлению «объединительной идеи». Скорее, налицо политическая демонстрация, базирующаяся на мнении жителей частично признанной республики.

Президент Абхазии Александр Анкваб объявил о своей отставке ради сохранения мира и стабильности в республике. Это решение он принял не по состоянию здоровья и не ради альтруистического порыва «дать дорогу молодым». Оно стало реакцией на массовые оппозиционные выступления и фактически единогласное решение парламента поддержать его уход. Республику ожидают досрочные выборы. При этом Москва, традиционно скептически настроенная к стихийному политическому творчеству масс, на этот раз выразила свою готовность конструктивно взаимодействовать с новым руководством Абхазии. Таковы основные контуры абхазского кризиса, развернувшегося в конце мая-начале июня 2014 года.

Эти события стали самым масштабным внутриполитическим потрясением в республике, начиная с 2004 года. Тогда Абхазия стояла перед сложнейшей для любого постсоветского общества задачей – передачей власти от одного руководителя другому. И 9 с лишним лет назад эта головоломка, хотя и не без определенных эксцессов, была в целом успешно решена. Какие паззлы предстоит собирать абхазским политикам и общественным активистам уже в самое ближайшее время? И какие уроки им стоит извлечь из того, что произошло?

До дня 27 мая 2014 года, когда участники массового оппозиционного митинга заняли комплекс административных зданий, объявили себя ответственными за положение дел в Абхазии, а ее президент не расценил все это, как попытку переворота, Абхазия нечасто попадала в топы новостных агентств. О ней говорили либо в связи с подготовкой зимней Олимпиады в Сочи, либо в контексте перестановок в кремлевских коридорах (особенно после назначения на пост абхазско-югоосетинского куратора Владислава Суркова). Реже про республику вспоминали при обсуждении имущественных вопросов. При этом дискуссия вокруг них, как правило, носила эмоциональный характер и глубиной понимания деталей и нюансов не отличалась. Как бы то ни было, а грузино-абхазский конфликт, с точки зрения Москвы и Сухуми, конечно, считался решенным. РФ гарантировала безопасность и восстановление республики.

Относительно качества и темпов последнего можно было спорить, но в целом общий вектор был понятен. В самой Абхазии остановку «Грузия» уже считали пройденной. Весьма показательно, что когда на выборах 2011 года, на которых как раз и победил Александр Анкваб, были предприняты попытки использовать против него «грузинскую карту», они бесславно провалились. На первое место вышел вопрос о качестве обретенной независимости от Грузии под патронажем России.

И тогдашний триумф, и нынешнюю трагедию Александра Анкваба, надо рассматривать именно в этом контексте. Покидающий свой пост президент Абхазии очень долго поднимался на политический Олимп. Сначала ему мешали непростые личные отношения с харизматическим отцом-основателем республики Владиславом Ардзинбой и сопутствующий этому (придуманный во многом специально для Анкваба) «ценз оседлости». Затем он был вторым в команде Сергея Багапша, при котором Абхазия получила, пускай и ограниченное, но международное признание. У спортсменов есть такое понятие «перегореть перед стартом». Наверное, проведя долгие годы в борьбе, Анкваб слишком увлекся достижением своей цели, чтобы учитывать многочисленные противоречия и сложности вокруг него.

Встав во главе Абхазии под весьма популярными лозунгами наведения порядка и установления дисциплины, он излишне переусердствовал на этом направлении. По своей стилистике (блестящее знание цифр, фактов, даже незначительных мелочей, готовность к жесткой полемике) он моментами напоминал Владимира Путина. Не исключено, что где-то он пытался соответствовать управленческим стандартам, практикуемым российским лидером. Однако Абхазия – не Россия. Как бы банально этот тезис не звучал, он крайне важен для уяснения. Общество, потерявшее почти 4% своего довоенного населения в ходе вооруженного конфликта и долгие годы пребывавшее в состоянии осажденной крепости, с трудом мирится с тем, что вопросы о его будущности решаются узким кругом лиц, приближенных к первому чиновнику республики. При этом по своим габаритам республика небольшая, выстроить стену между властью и обществом практически невозможно, все и всё, как на ладони.

Взять хотя бы вопрос о паспортизации среди этнических грузин в Гальском районе. Понятное дело, среди критиков форсированной раздачи абхазских паспортов были сторонники этнонационалистических подходов. Но все не объяснишь только этим. Оппоненты Анкваба, в первую очередь, были противниками кулуарного решения проблемы, имеющей для государственного строительства Абхазии первостепенное значение. Аргументация при этом присутствовала, как правило, такая: «Мы, а не только один Анкваб, воевали за независимость Абхазии, значит, имеем право знать, кому, как и по каким основаниям, будут раздаваться ее паспорта». Как следствие, нарастание общественно-политического недовольства, которое отнюдь не в мае нынешнего года началось.

Политический кризис в Абхазии еще не закончен. Однако, как минимум, три основных вывода из него можно сделать. Во-первых, в республике кредит доверия недолог. И любой политик, который вчера еще уверенно приходил во власть, в скором времени может ее покинуть – если не будет должным образом учитывать того общества, которым взялся управлять. И наоборот, вчерашний неудачник может получить шанс на возвращение. В этом плане показательна судьба Рауля Хаджимбы, несостоявшегося преемника Ардзинбы. Сегодня через девять с лишним лет после своей неудачи он имеет хороший шанс на победу в конкурентной борьбе без жесткого административного вмешательства.

Во-вторых, всякая попытка «охоты на ведьм» будет чревата воспроизведением новых кризисов и конфликтов. Хочется верить, что это осознала и Москва, отказавшись от своей обычной практики поддержки провластных кандидатов или действующей власти.

В-третьих, сегодня в Абхазии нет конкуренции внешнеполитических проектов. И власть, и оппозиция стремятся взаимодействовать с Россией. Что, конечно же, не отменяет ни асимметрии российско-абхазского партнерства, ни имеющихся проблем и противоречий. Впрочем, это уже отдельная история.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

20-21 мая состоялся государственный визит в Китай президента России Владимира Путина. В фокусе внимания журналистов оказался газовый контракт, заключенный двумя сторонами. Переговоры между Пекином и Москвой продолжались в течение 15 лет, однако достичь договоренности о ценах все не удавалось.

Динамика путинского визита говорит о том, что и окончательное решение о тридцатилетнем контракте далось непросто. Договоренности были достигнуты отнюдь не сразу, что дало возможность журналистам и экспертам поупражняться в прогнозах относительно конечного результата.
Между тем, признавая важность энергетической кооперации двух евразийских гигантов, на мой взгляд, не следует сводить путинский визит к продвижению корпоративных интересов «Газпрома». Тем более что многие детали соглашения между РФ и КНР еще не известны в достаточном объеме. Вот и Алексей Миллер, руководитель российского газового монополиста, не стал раскрывать ценовые параметры сделки, сославшись на коммерческую тайну.

В этой связи было бы крайне важно рассмотреть политическое значение и итоги китайской поездки президента РФ. Остроты ситуации добавляет то, что отношения между Западом и Россией, начиная с распада Советского Союза, достигли самой низкой точки. Даже респектабельные эксперты и политики, не склонные к эпатажу и показному пиару, охотно говорят о наступлении «холодной войне-2». Отсюда и пристальный интерес к другим векторам российской внешней политики.

Означает ли путинский визит разворот Москвы в сторону Востока? В последние годы представители Кремля не раз заявляли об АТР (Азиатско-Тихоокеанском регионе), как о важном приоритете. Вот и первое из региональных министерств российского правительства было министерством по делам Дальнего Востока. В то же самое время, о приоритете АТР говорил и американский президент Барак Обама. С его точки зрения, данный регион станет «стержнем» внешней политики США в обозримой перспективе. Можем ли мы говорить о продолжении американо-российской конкуренции на Тихом океане? Притом, что в отличие от европейской части постсоветского пространства такая конкуренция не может не учитывать интересы и ресурсы КНР, второй экономики сегодняшнего мира и самой крупной по населению страны.

То, что Путин пытается наполнить содержанием уже не новый тезис о «многополярном мире» – вещь очевидная. Ему важно не просто показать, что помимо США и ЕС Россия может найти эффективных партнеров, но и закрепить некоторые риторические упражнения на практике. Тридцатилетний договор с Китаем становится символом курса на диверсификацию внешнеполитических устремлений Москвы. Наверное, за ним последуют и другие, включающие военно-политическую сферу. Не зря же в ходе визита возникала тема совместных военных учений и наращивания партнерства в сфере безопасности.

Значит, можно говорить о евразийском Альянсе против Запада? Считаю, что с выводами спешить не стоит. Чтобы понять это, надо просто посмотреть на некоторые цифры и факты. КНР и США являются друг для друга вторыми по объему торговыми партнерами. В 2012 году объем товарооборота между ними достиг $500 миллиардов. При этом ежегодный человеческий обмен между странами составляет 3 миллиона въездов и выездов. Взаимозависимость двух стран велика, и поэтому ни один китайский руководитель не будет рисковать этим ради выстраивания гипотетической антизападной коалиции.

Да, КНР имеет серьезные расхождения с США по вопросам Тайваня и Тибета, а также во взглядах на развитие отношений с Японией, давним историческим конкурентом Пекина. Однако в то же самое время китайское руководство крайне осторожно относится к любым попыткам пересмотра межгосударственных границ. И в этом плане российские действия в Украине вызывают в Китае крайне сдержанное отношение.

Немаловажный сюжет в разговоре о потенциале китайско-российской кооперации – весовые категории двух партнеров. И здесь сегодня преимущество в весе у КНР. Согласно оценкам американского эксперта Аллена Линча, «если в 1970 году ВВП Советского Союза более чем в четыре раза превышал китайский, то к началу 1990-х гг. Китай обошел постсоветскую Россию по этому показателю, а к 2010 г. ВВП КНР был в четыре раза выше российского». Трудно не видеть этого различия… но значит ли это, что речь идет о мезальянсе?

Опять же не следует торопиться с подобным утверждением. У России в отличие от Китая есть политические инструменты для участия в глобальной игре, равно как и больший опыт. Китай стремительно набирает обороты, однако пока что сам себя рассматривает, скорее, как кандидата в сверхдержавы.

Каков же промежуточный итог? Два мощных соседа испытывают потребность в развитии отношений. При этом вне всякой привязки к американо-российской или европейско-российской динамике. Две страны стоят перед вызовами Афганистана, радикального исламизма в Центральной Азии (он имеет воздействие на положение дел на российском Кавказе и в Поволжье, а также в китайском Синцзяне).

Есть общие интересы и по развитию инфраструктурных проектов, и потребность в поддержке друг друга на мировой арене для создания противовеса американскому глобальному влиянию.

Однако никто не отменял ни различия интересов, ни конкуренции за влияние (чего стоят хотя бы разночтения относительно экономического освоения Центральной Азии или перспектив интеграционного проекта ШОС). В начале 1990-х годов многие в России восторженно смотрели на Запад. Но потом пришло осознание того, что далеко не во всем РФ и США могут совпадать.

Сегодня завышенные ожидания обращены к Китаю, хотя никакого полного тождества интересов быть не может. Зато прагматическая кооперация возможна и даже желательна. Особенно на фоне всеобщего повышения интереса к АТР.

Президент России Владимир Путин провел серию кадровых назначений, касающихся Северного Кавказа. В Северо-Кавказском федеральном округе появился новый полномочный представитель. Им стал генерал-лейтенант Сергей Меликов. Новый полпред не понаслышке знаком с Кавказом. Он – этнический лезгин, имевший до своего назначения немалый опыт кавказской военной службы. Предшественник Меликова Александр Хлопонин, оставив пост полпреда, сохранил должность вице-премьера правительства России. Более того он будет куратором специального созданного министерства по делам Северного Кавказа. Это – не первый случай, когда в структуре федерального правительства появляется министерство, ответственное за тот или иной регион. Уже есть  профильные подразделения по Дальнему Востоку и Крыму. Теперь пришел черед Северного Кавказа. Правда, в отличие от Хлопонина и Меликова новый министр Лев Кузнецов ранее никогда не работал в регионе. Его карьерный рост  проходил в крупном бизнесе («Норильский никель») и органах власти Красноярского края.

В последнее время ситуация на Северном Кавказе ушла в тень в связи с украинским политическим кризисом. Однако острота северокавказских проблем от этого не исчезла. По-прежнему этот региона остается наиболее нестабильной территорией РФ, а ее интеграция во всероссийские процессы важнейшей задачей для государства и общества.

Помимо этого в последние годы Северный Кавказ все чаще становится предметом для дискуссий о роли и месте этого региона в составе России. Готовы ли жители центральных частей страны, Сибири и Дальнего Востока рассматривать выходцев из северокавказских республик, как своих сограждан? Готовы ли вооруженные силы РФ к полноценному призыву уроженцев из Чечни и Дагестана? Нужно ли вообще «кормить Кавказ», чьи субъекты являются по преимуществу дотационными? Вот круг вопросов, которые нередко возникают в прессе, социальных сетях и даже на политическом уровне (вспомним хотя бы скандальную историю с высказываниями Владимира Жириновского про ужесточение политики центра на северокавказском направлении).

В этой связи было бы интересно понять логику последних кадровых решений Путина. Тем паче, что последние столь масштабные перестановки в отношении самого проблемного региона РФ имели место лишь в январе 2010 года. Тогда, напомню, из состава Южного федерального округа были выделены 6 республик и Ставропольский край. Они составили новый Северо-Кавказский федеральный округ, полпредом в котором (в ранге заместителя председателя правительства РФ) стал Александр Хлопонин. Как оценивать его четырехлетку сегодня?

Пафосом работы теперь уже бывшего полпреда за все эти годы было стремление доказать, что экономическое развитие региона не менее важно, чем специальные операции и ликвидации боевиков, и что посредством увеличения финансирования и реализации различных инвестиционных программ и проектов можно изменить динамику на Северном Кавказе.

Кратко подводя итоги работы Хлопонина, можно отметить, что в своей деятельности он неизменно руководствовался экономическими акцентами. Амбициозные программы, презентации, заявления о выравнивании уровня северокавказских республик с российскими регионами и стирании граней между Кавказом и остальной Россией сопровождали его все четыре с лишним года службы. Однако помимо общих экономических акцентов Хлопонин сосредоточил свое внимание не на пробуждении низовой экономической активности и создании того, что известный эксперт и публицист Константин Казенин назвал «якорями лояльности» (то есть реализацией проектов с приоритетным участием местного бизнеса), а на развитии с упором на инвестирование из центра (бюджет плюс олигархи). Но если для сочинского олимпийского проекта такой подход мог быть оправдан (хотя бы тактически), то для достижения стратегических выигрышей для всего Северного Кавказа (а не отдельных очагов благополучия и процветания), он был явно недостаточен.

В политическом плане полпред не проявлял должной активности. Де-факто ему не удалось стать посредником между центром и сильными региональными руководителями, которые по-прежнему продолжили выстраивать свое взаимодействие с Кремлем напрямую. В особенности это касается Рамзана Кадырова. Да и ключевые изменения на северокавказском Олимпе (такие, как приход к власти в Дагестане Рамазана Абдулатипова) похоже, происходили без какого-то значительного влияния со стороны полпреда. Стоит отметить, что публичные попытки Хлопонина «навести порядок» вроде советов руководителям Чечни и Ингушетии прекратить открытую полемику по поводу административной границы также не достигали результатов. Северокавказские руководители просто принимали их к сведению, но действовали в соответствие со своими резонами и руководствуясь взаимоотношениями не с «оком государевым», а с самим государем. И в этом плане Хлопонин не смог подправить «ахиллесову пяту» российской внутренней политики на Северном Кавказе, выражающуюся в примате личных отношений (уний) региональных руководителей и центра над институциональными связями. Нельзя признать слишком удачными и действия Хлопонина по обеспечению «мягкой силы», поскольку многие его инициативы касательно «советов старейшин» и «кавказских традиций» были просто далеки от реальности. Они базировались на неких стереотипных представлениях о «старине», как альтернативе радикальному исламизму и этническому национализму. Таким образом, комплексного управления Северным Кавказом, на что так надеялись многие эксперты и журналисты с назначением Хлопонина в январе 2010 года, не получилось.

Теперь полпреда-«экономиста» сменил полпред-«силовик». Новым «государевым оком» в регионе стал генерал-лейтенант Сергей Меликов. Означает ли это радикальную смену вех в подходах Москвы? С выводами не следует спешить. Стоит заметить, что назначение Меликова происходит в условиях определенного спада террористической деятельности. Впрочем, не исключено, что Москва захочет закрепить этот тренд после определенных успехов в особенности на фоне безопасной Олимпиады и Паралимпиады в Сочи.

Между тем, видна попытка Кремля разделить сферы ответственности между «силовиками» и «экономистами». И если Хлопонин и Кузнецов будут специализироваться на финансовых вопросах и региональном социальном развитии, то Меликов сконцентрирует ответственность за антитеррор и выстраивание отношений с региональными тяжеловесами. Потенциально такая затея имеет и свои плюсы и минусы. С одной стороны, специализация и разделение ответственности позволит избежать неоправданных надежд на то, что привлечение дополнительных денег без серьезных реформ управления и социальных отношений позволят стабилизировать Кавказ. С другой стороны, между разными бюрократическими структурами возможна конкуренция по принципу «кто здесь самый главный». Однако в этой ситуации у Кремля появляется возможность играть роль арбитра и своеобразного бюрократического центриста. Наверное, с аппаратной точки зрения, это безупречно. Но вот поможет ли это выработке серьезной стратегии развития региона на долгосрочную перспективу? Риторический вопрос.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

В Минске прошло заседание Высшего Евразийского экономического совета на уровне глав государств. Евразийская интеграция на сегодняшний день является одним из важнейших внешнеполитических приоритетов России. Она рассматривается, как инструмент для укрепления влияния страны на международной арене. Согласно представлениям президента Владимира Путина, Москва предлагает «модель мощного наднационального объединения, способного стать одним из полюсов современного мира и при этом играть роль эффективной «связки» между Европой и динамичным Азиатско-Тихоокеанским регионом». После того, как в течение трех с половиной лет (то есть с момента вступления в силу договоренностей о создании Таможенного союза в июле 2010 года) Россия и ее ближайшие партнеры (Казахстан и Беларусь) сделали целый ряд шагов по институциональному оформлению евразийского интеграционного проекта, возникла перспектива серьезного переформатирования постсоветского пространства. В особенности, если принять во внимание возможности присоединения к изначальному «союзу трех» других республик бывшего СССР. Сегодня в той или иной форме об участи  в этом интеграционном проекте заявили Армения (и она сделала наибольшее количество институциональных шагов на этом пути), Киргизия и Таджикистан.

Минское заседание Евразийского экономического совета имело серьезную символическую нагрузку. Оно прошло после того, как был создан прецедент смены юрисдикции части бывшей союзной республики, которая из состава одного государства перешла в состав другого. Беловежские принципы, на которых базировались постсоветские реалии, фактически перестали действовать. Если казусы Абхазии, Южной Осетии, неразрешенный карабахский конфликт рассматривались, скорее, как исключения из общего правила, вся история с Крымом показала: прежнее постсоветское пространство уже не существует. Заседание в столице Белоруссии вне зависимости от устремлений российских лидеров, таким образом, было призвано стать демонстрацией растущих амбиций Москвы. Но стал ли белорусский форум свидетельством начала реконфигурации Евразии?

Думается, что однозначного ответа на этот вопрос быть не может. С одной стороны, союзники подтвердили свои интеграционные намерения. Но помимо этого важным итогом заседания в Минске стало наличие противоречий в рядах «ближнего СНГ» (в котором в отличие от фактически уже мертвого Содружества не присутствуют проблемные Азербайджан, Молдова, Туркмения или Украина). В первую очередь, речь идет о разночтениях между Россией и Белоруссией. Так, Александр Лукашенко, обсуждая со своим российским и казахстанским коллегой перспективы подписания Договора об образовании Евразийского экономического союза, заявил о том, что новая интеграционная структура должна базироваться на основе отсутствия ограничений и изъятий во взаимной торговле.

Минск требует, чтобы Москва отменила экспортные пошлины на нефтепродукты. Беларусь сегодня импортирует из России нефть без уплаты вывозных пошлин, но перечисляет в российский бюджет экспортные пошлины на нефтепродукты в размере примерно 3-4 млрд долларов США в год. Именно его Минск считает принципиальным изъятием и настаивает на его ликвидации в процессе формирования Евразийского экономического союза. Стоит отметить, что наличие нерешенных вопросов признал и российский лидер Владимир Путин, подчеркнув при этом необходимость вырабатывать компромиссы.

Впрочем, данный вопрос не ограничивается только энергетикой. Здесь имеются и системные основания. На это справедливо обращает внимание эксперт из Казахстана Досым Сатпаев, говоря о различиях в подходах к евразийской интеграции Минска и Москвы. По его словам поспешность России связана «с китайским фактором, который уже составляет серьезную конкуренцию Москве в Центральной Азии. Для Минска вся эта интеграционная суета связана лишь с желанием получить банальный доступ к дешевому российскому и казахстанскому сырью».

Заметим также, что позиции Москвы и Минска на украинском направлении не являются тождественными. И белорусский «батька» ведет здесь игру сродни той, что была описана в известном анекдоте про Анастаса Ивановича Микояна, передвигавшегося во время дождя «между струйками». Лукашенко не противоречит генеральной линии Кремля. Понятно, что идеологически Майдан и революционная стихия масс ему претят. Однако он не спешит клеймить киевские власти и, что называется, «сдавать их в архив». Глава Белоруссии встречался с Александром Турчиновым, которого Москва не считает легитимным руководителем Украины (в последнее время к нему и его соратникам применяется термин «хунта»). Более чем очевидно, стремление Лукашенко сохранить равновесные отношения с Украиной. Показательно, что «батька» не видит будущего этой страны на путях федерализации. Вне зависимости от того, кто прав в этом споре, ясно, что лидер страны – главного союзника РФ – имеет свое мнение по многим вопросам. И вряд ли принесет его в жертву.

Но и Москва, сталкиваясь с дефицитом союзников, не может разбрасываться такими фигурами, как Лукашенко. В особенности на фоне углубления противоречий с Западом и опасности последствий от дальнейшей эскалации на Украине. Таким образом, скорее всего, Москва и Минск пройдут еще один (а может быть, и несколько) раунд согласований и торга.

Впрочем, вопросы по интеграции имеются и между РФ и таким потенциальным участником евразийского проекта, как Армения (проблемы таможенных тарифов, которые Ереван опасается повышать до уровня стран-потенциальных союзников в силу возможностей вспышки недовольства внутри страны). Таким образом, минское заседание не стало прорывом. Оно обозначило разночтения в процессе интеграции. И собственно экономические интересы союзников еще будут предметом согласований.

Сергей Маркедонов, кандидат исторических наук, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

Некоторое время назад практически каждая программа начиналась с новостей из этой страны. Значение Ирана в международной политике трудно переоценить. Он играет свою игру в Сирии, Афганистане, Центральной Азии и Кавказе. Ядерная программа превратила эту страну едва ли не в главного возмутителя спокойствия во всем мире. Сегодня положение дел в Иране и в целом на Ближнем Востоке оказалось оттенено украинским кризисом, ставшим самым крупным вызовом для отношений между Западом и Россией со времен «холодной войны». В какой степени данная проблема затрагивает Иран и внешнюю политику Исламской республики? Какие выгоды может извлечь (или уже извлекла) эта страна из масштабных изменений на постсоветском пространстве?

Думается, ответы на эти вопросы было бы целесообразно начать с того, в какой точке сегодня находятся отношения Тегерана с двумя главными антагонистами украинского кризиса – Россией и США. После того, как в июне 2013 года в первом туре президентских выборов в Иране победу одержал Хасан Роухани, западное направление политики Исламской республики стало стремительно меняться. До прошлого года практически никто из экспертов не мог себе представить телефонного разговора между президентом США и его иранским коллегой. Еще более трудно представимыми вещами были признания Роухани и нового иранского главы МИД о том, что Холокост является преступлением против всего человечества. Предшественник Роухани Махмуд Ахмадинежад исходил совершенно из иных предпосылок. Затем вслед за символическими действиями последовали и практические шаги в виде успешных переговоров по ядерной проблематике в Женеве, которые, пусть и не решили полностью данный вопрос, но обозначили платформу для ее постепенного урегулирования. По словам российского ираниста Антона Евстратова, «несомненные успехи наметились и во взаимоотношениях с Евросоюзом. Иран посетила парламентская делегация ЕС, министр иностранных дел Италии Эмма Бонино, бывший глава британского внешнеполитического ведомства Уильям Хейг, а также руководитель европейской дипломатии Кэтрин Эштон».

На этом фоне у Ирана и России продолжилось взаимодействие по сирийскому вопросу. Обе страны поддерживают режим Башара Асада. Они также готовы к согласованным действиям по Афганистану и Центральной Азии, а опасность «ваххабизации» Кавказа давно сблизила Тегеран и Москву.

Казалось бы, Иран сумел за долгие годы найти некий оптимум в отношениях, как с Западом, так и с Россией. Но украинский кризис поставил перед Тегераном немало дилемм. По словам тегеранского директора Центра стратегических исследований Ближнего Востока Кайхана Барзегара, ситуация на Украине для Ирана не выглядит, как региональный кризис. Это – проблема «соревнования великих держав, каждая из которых вовлечена в важные для нашей страны дела».

С одной стороны, долгие годы Иран противостоит США. Не только на политическом, но и эмоционально-психологическом уровне. Однако было бы неверно рассматривать российско-иранские отношения, как безоблачные. Тегеран опасается резкого изменения статус-кво на постсоветском пространстве. Этот подход был уже продемонстрирован после августовской войны 2008 года. Не в меньшей степени, чем новые независимые государства Иран подвержен историческим воспоминаниям. Утрата территорий, ранее принадлежавших Персидской империи, а также две оккупации в течение ХХ века (во время т.н. «конституционной революции» в 1911 году и во время Второй мировой войны в 1941 году), заставляют политическое и экспертное сообщество Ирана со скепсисом относиться к присоединению Крыма.

Но история историей, а сегодня развитие отношений между Россией и Западом грозит введением новых санкций против Москвы. Одной из ведущих дискуссионных тем сегодня является вопрос о возможном пересмотре стратегического сотрудничества ЕС и РФ по энергетике. В этом контексте неизбежно возникает вопрос о поисках альтернатив. И возможное возвращение Ирана в качестве поставщика углеводородов в Европу может представлять интерес для западных партнеров Исламской республики. Этот вопрос уже возникал, когда шла дискуссия про такие проекты, как газопровод «Набукко». Нельзя исключать, что иранские дипломаты не захотят воспользоваться возможностью в своих целях, используя противоречия Москвы и Вашингтона. На уровне экспертного сообщества данная тема уже проговаривается.

В любом случае Иран сегодня не пытается использовать украинский кризис для выстраивания оси Москва-Тегеран или чего-то в этом духе. По словам вышеупомянутого Кайхана Барзегара, Исламской республике сейчас нужна «активная нейтральность»  и прагматика. Только так можно удержаться от сползания к конфликту с РФ и от возобновления конфронтации с Западом. Многие иранские эксперты заявляют о том, что лавирование Тегерана призвано отправить сигнал и российскому руководству и американскому правительству: Исламская республика ведет самостоятельную политику и не пытается встать на чью-то сторону. Украинский кризис дает Тегерану такую возможность.

Непраздный вопрос: готов ли Вашингтон в этой ситуации пойти на радикальный пересмотр своей политики? Ведь любое ее изменение вызовет немало вопросов не только в отношениях с РФ, но и многолетними партнерами Америки из стран Ближнего Востока (Саудовская Аравия, Катар, Объединенные Арабские Эмираты). Не стоит забывать и про фактор внутренней политики. Внутри США политика нынешней администрации вызывает немало нареканий, а самого Обаму упрекают за слабость. Добавим к этому и сложившиеся традиции в отношении Ирана (равно как и риторику самого Тегерана вплоть до смены президентской администрации). К тому же в Исламской республике президент весьма ограничен в своих действиях прерогативами и авторитетом Верховного духовного лидера, имеющего куда более консервативные устремления. Все это заставит США быть более сдержанными в отношении перспектив возможной «энергетической замены» России на Иран.

Впрочем, украинский кризис уже не раз обманывал расчеты, казавшиеся логичными и рациональными. Нестабильность на Юге и Востоке страны продолжается, недоверия же между ключевыми внешними игроками не появилось. Следовательно, противостояние Запада и России продолжается. И третьи силы, к которым можно с полным основанием отнести и Иран, продолжат вести свой «мониторинг» с целью уточнения позиций и возможного предложения своих услуг там и тогда, когда они сочтут это уместным.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета,