30 ноября 2014 года в Республике Молдова состоялись выборы в парламент. Для этой страны избрание депутатского корпуса имеет принципиальное значение. В отличие от большинства постсоветских стран Молдова – парламентская республика. И от итогов выборов высшего законодательного органа зависит формирование исполнительной власти. Выборы президента также являются прерогативой депутатов, глава государства не выбирается всенародным голосованием. С формально-правовой точки зрение значение президентского поста несопоставимо с ролью главы кабинета министров. Правление лидера молдавских коммунистов Владимира Воронина (2001-2009) может рассматриваться, как исключение, поскольку в данном случае значение президентского поста определялось скорее личными качествами этого политика, а не юридическими резонами.

По сравнению с серией парламентских кампаний в 2009-2010 годах (поскольку очередные выборы не привели к избранию президента) на этот раз в борьбу за депутатские мандаты включился целый ряд политических сил, которые по разным причинам пропустили предыдущий избирательный цикл. Так, Партия социалистов (участница выборов 2001 и 2005 гг.) в 2009-2010 годах отказалась от самостоятельного выступления, поддержав молдавскую компартию. Но уже в 2011 году на всеобщих местных выборах левый альянс дал трещину. В 2014 году социалистов уже рассматривали, как серьезного претендента на высокий результат. И по итогам голосования они действительно заняли первое место, набрав 20, 51 %. Впрочем, победой их первое место назвать нельзя, так как в любой парламентской кампании важен не просто успех по абсолютным показателям, но и возможность затем сформировать эффективную коалицию.

По итогам выборов-2014 социалисты такой возможности не имеют. Второе место после них заняли либеральные демократы (20, 16%). Их союзники по правящей «европейской коалиции» также показали высокий результат. Демократическая партия получила 15.8%,а либералы- 9, 67%. Если переводить эти цифры в пересчет на мандаты, то три коалиционные силы возьмут 55 депутатских кресел (22- либерал-демократы, 19-демократы и 13-либералы). У Партии социалистов будет 25 мандатов.

А что же коммунисты, которые в течение последних четырех лет пребывали в оппозиции после предыдущих восьми лет нахождения у власти? Они не скрывали своего желания взять реванш (тем паче, что в 2009 году до избрания президента им не хватило самой малости). Однако вхождение в саму кампанию произошло уже при отсутствии единства в рядах ПКРМ (Партии коммунистов республики Молдова). Отдельным списком пошли «коммунисты-реформаторы» (в недавнем прошлом – соратники Владимира Воронина, покинувшие его, будучи недовольны авторитарным стилем руководства своего лидера).

Однако «реформаторское крыло» не смогло преодолеть  рубеж даже в 5% (4.92% в итоге). ПКРМ же стала «бронзовым призером» кампании с 17, 48%. В пересчете на мандаты это будет 21 депутатское кресло. Чисто теоретически молдавские левые могли бы составить оппозиционную коалицию и стать влиятельной политической силой  в новом составе парламента. И тем самым осложнить жизнь «новой старой» правительственной коалиции. Однако личные противоречия и амбиции, скорее всего, создадут трудности для реализации такого сценария развития. И, собственно говоря, они уже мешали такой кооперации в прошлом. Таким образом, надежда молдавских левых на победу над участниками проевропейской коалиции не оправдались. Но и провалом их выступление  не назовешь. И социалисты, и коммунисты показали, что имеют серьезный электоральный ресурс. Их избиратель, ориентированный на высокие стандарты социальной защиты, неготовность к форсированной европеизации и сохранение кооперационных связей с Россией, по-прежнему остается важным фактором, который невозможно игнорировать. И если «европейская коалиция»  будет почивать на лаврах, электорат левых может сказать  свое веское слово.

Впрочем, парламентские выборы в Молдове помимо внутриполитической конкуренции имели еще и отчетливо выраженное внешнеполитическое измерение. Их рассматривали в контексте углубляющейся конфронтации между Россией и Западом за постсоветское пространство. И украинский кризис придавал этому дополнительной остроты, не говоря уже о неразрешенном приднестровском конфликте и непростой ситуации в Гагаузии. Но если про основных партнеров ЕС и США все было более или менее ясно, то вопрос о том, кто станет фаворитом Москвы, интенсивно дискутировался. В начале 2000-х годов  таковым считалась ПКРМ. Однако после провала т.н. «Меморандума Козака»  по урегулированию конфликта в Приднестровье на основе федерализации Молдовы коммунисты утратили доверие Кремля. Их если и поддерживали в 2009-2010 годах, то скорее, как «наименьшее зло», с точки зрения Москвы.

В 2014 году российские дипломаты с интересом рассматривали политика-популиста Ренато Усатого. Однако он и его партия не были допущены к выборам. В итоге в роли главных «евроскептиков» стали выступать социалисты. И именно их рассматривали, как главную пророссийскую силу. Остальные партии, использовавшие аналогичную риторику («Выбор Молдовы – Таможенный союз»), не получили достаточной поддержки избирателя. Впрочем, я бы не сказал, чтобы Москва сильно переусердствовала в продвижении «своих» на выборах. У левых в Молдове, повторюсь, есть собственный ресурс электоральной поддержки.

Следовательно, позиции европейской коалиции несколько пошатнулись, но не настолько, чтобы лишиться возможности формировать правительство. Но этот успех не должен создавать и завышенных ожиданий, и опасных иллюзий – игнорировать мнение «левой Молдовы» не представляется возможным. И если будущая цель – стабильная и безопасная Европа, то задумываться о привлекательной модели преодоления внутренних разломов и расколов нужно уже сегодня. Это намного более продуктивный путь, чем подготовка победных реляций и торжеств.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

24 ноября в Сочи был подписан Договор о союзничестве и стратегическом партнерстве между Россией и Абхазией. Взаимоотношения между Москвой и Сухуми носят асимметричный характер. Один из подписантов претендует на роль одного из полюсов в мировой политике, а другой является образованием, не признанным международным сообществом.

Даже само признание абхазской государственной независимости обеспечено Россией. Как фактом самого решения президента РФ от 26 августа 2008 года, так и поддержкой этого решения рядом государств, предопределенного не какими-то особыми их интересами в Кавказском регионе, а позицией по отношению к противоречиям между Москвой и Вашингтоном (Никарагуа и Венесуэла) или прагматическими соображениями (Науру).

Однако вся процедура подготовки документа к подписанию никоим образом не напоминала обычную церемониально-бюрократическую рутину. Проект Договора, поступивший в парламент Абхазии 13 октября 2014 года, стал предметом оживленной дискуссии среди экспертов, журналистов, блогеров и гражданских активистов республики. Да и сам новоизбранный абхазский президент Рауль Хаджимба заявил о необходимости подготовки замечаний и предложений к проекту, которые и были впоследствии предоставлены, хотя и не были полностью учтены.

Как всякий театр начинается с вешалки, так и любой текст юридического документа начинается с его заглавия. В первоначальном варианте, поступившим в Абхазию  по «дипломатическим каналам от российской стороны», проект назывался «Договором о союзничестве и интеграции». Но 24 ноября Владимир Путин и Рауль Хаджимба подписали документ о «союзничестве и стратегическом партнерстве». Можно спорить о том, являются ли вынесенные в заголовок понятия синонимами или нет. Интересно отметить, что в своей закавказской практике Москва оперирует термином «стратегический союзник» применительно к Армении, в то время, как Азербайджан удостаивается определения «стратегический партнер» (эта же дефиниция использовалась для характеристики российско-турецких отношений).

За риторическими приемами скрывается и практический смысл. С партнерами отношения строятся по известному принципу «ничего личного, только бизнес». Союзничество предполагает более высокий уровень интеграции (Армения входит в ОДКБ и скоро присоединится к ЕАЭС, поставки вооружений в нее осуществляются не по рыночным принципам). На сегодняшний день, вступление Абхазии в обе евразийские интеграционные структуры маловероятно, это не получит поддержку Минска и Астаны (да и Ереван, заинтересованный в сохранении добрососедских отношений с Грузией, обеспечивающей наряду с Ираном одно из «окон» для Армении во внешний мир не станет опережать события). Но, несмотря на это, Москва рассматривает абхазское направление, как один из важнейших своих приоритетов в Закавказье (как противовес натовскому влиянию в Грузии и расширению кооперации между Тбилиси и ЕС).

Однако замена «интеграции» на «партнерство» – это важный символ. Сухуми, понимая всю асимметричность своих отношений с Москвой, не готов позиционировать себя в качестве «младшего брата». Хотя бы на уровне символики. Несмотря на то, что после 2008 года ее зависимость от российского бюджета и военно-политического присутствия увеличилась. Один набор проблем (угроза силовой операции со стороны Грузии, которая получила бы поддержку Запада) был заменен на другой.

И в этом плане ноябрьский договор между Россией и Абхазией ничего нового не открыл. После августа 2008 года Москва считала Грузию «отрезанным ломтем» (что во многом и объясняет пассивность Кремля в отношении к подготовке к парафированию, а затем и подписанию Соглашения об Ассоциации между Тбилиси и Евросоюзом). Россия с опасением следит за развитием партнерства между Грузией и НАТО, но сам вектор такого движения известен и предсказуем, сюрпризов здесь ожидать не приходится. Нормализация двусторонних отношений, стартовавшая осенью 2012 года, изначально представлялась «перестройкой, но не новостройкой». «Красные линии» в виде статуса Абхазии и Южной Осетии ни Москва, ни Тбилиси пересекать не собирались. Отсюда и уверенность в том, что подписание некоей новой бумаги с Сухуми принципиально ничего в отношениях России и Грузии не изменит. Время покажет, насколько такой взгляд обоснован, но сегодня это – безусловный факт.

Сама же «бумага» по большей части просто отразила те реалии, которые уже сложились в отношениях РФ и Абхазии после 2008 года, и в первую очередь, очевидное противоречие между абхазским стремлением к государственной независимости и растущим российским влиянием на частично признанную республику. Именно оно объясняет тот накал страстей, который происходил при подготовке документа к подписанию. Нечастый случай в постсоветской практике, когда двусторонний договор становится предметом широкой публичной дискуссии. Многие пункты, которые вызывали у Сухуми наибольшую обеспокоенность (такие, как возможность упрощенного приобретения россиянами гражданства Абхазии) в итоговой версии были исключены – и, напротив, появились положения, касающиеся содействия социально-экономическому развитию республики. Говоря цинично, партнерство и союзничество требует и осязаемой поддержки.

И это, кстати, урок на будущее для тех, кто считает, что в Абхазии «все схвачено» и что на постсоветском пространстве у Москвы есть преимущество уже в силу фактора исторической памяти или благодарности за те или иные формы поддержки. Конечно, дискуссия вокруг договора стала и отражением внутриполитической борьбы в Абхазии. Напомню, что нынешний глава республики выиграл президентские выборы отнюдь не со среднеазиатским или белорусским результатом. Это также крайне важно для понимания коридоров политических возможностей для всех, кто намерен выстраивать взаимоотношения с Сухуми.

И последнее (по порядку, но не по важности). От многих американских и европейских экспертов можно сегодня услышать слова сожаления по поводу усиливающегося влияния Москвы в Абхазии. Но констатируя это, следовало бы не забывать, что подобное положение дел, среди прочего, стало и следствием односторонней политики США и ЕС, ориентированной на многократное воспроизведение тезисов о «территориальной целостности» и «евроатлантическом выборе» Грузии без учета абхазских и югоосетинских нюансов (которых немало). Никто не говорит в данном случае о тотальном пересмотре прежних подходов. Надеяться на это было бы наивно, как минимум. Но вполне возможно и даже необходимо увидеть в Абхазии нечто большее, чем территорию приложения российских геополитических интересов. В особенности, если есть понимание того, что вернуться в 1992 год при всем желании не получится.

Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

Президент России Владимир Путин принял верительные грамоты у пятнадцати послов. Скорее всего, это событие потерялось бы в череде протокольных мероприятий Кремля, если бы не одно принципиально важное обстоятельство. На пост одного из руководителей дипломатического представительства заступает представитель США. Между тем, согласно установленному регламенту глава принимающего государства произносит торжественную речь, в которой дает краткую характеристику имеющимся двусторонним отношениям стран и формулирует свое видение путей, по которым они должны развиваться. Не стала исключением и ноябрьская дипломатическая церемония.

После того, как стало ясно, что прежний посол США в РФ Майкл Макфол оставляет службу, в негативных прогнозах экспертов относительно процедуры утверждения нового американского представителя не было недостатков. В особенности алармистские настроения стали нарастать после того, как стало известно имя нового посла. Джона Теффта многие в Москве воспринимают как жесткого и не склонного к сентиментальностям партнера и едва ли не как идеолога и практика «цветных революций». Остроты ситуации добавляли и прежние позиции, которые занимал известный американский дипломат. Ранее он представлял интересы своей страны в наиболее проблемных для РФ государствах постсоветского пространства (в Литве, Грузии и Украине).

Однако алармистские предсказания не сбылись. В июле 2014 года МИД РФ выдал свое согласие на назначение Теффта главой дипломатического представительства в Москве. Понятное дело, без одобрения со стороны Кремля министерство не решилось бы на какие-то экспромты. Таким образом, российская власть показала, что не рассматривает личность посла в качестве ключевой проблемы в выстраивании двусторонних отношений, поскольку они носят не персональный, а системный характер. И дело не в том, у кого репутация «ястреба», а кто известен, как «голубь мира».

В своем выступлении на церемонии принятия верительных грамот Владимир Путин особо отметил взаимоотношения России с США. В нем прозвучало два принципиально важных тезиса. Во-первых, глава российского государства заявил о солидарной политической ответственности Москвы и Вашингтона за ситуацию в мире и выразил готовность к кооперации по широкому спектру проблем безопасности и социально-экономического развития. Во-вторых, Путин особо подчеркнул необходимость выстраивания «равноправного диалога», взаимного уважения и «невмешательства во внутренние дела». На последнем тезисе следует остановиться более подробно.

Нынешний украинский кризис, спровоцировавший самую серьезную конфронтацию между РФ и США (с их европейскими союзниками) не открыл ничего нового. Проблемы в понимании друг друга существовали и раньше. И задолго до «валдайской» и даже до «мюнхенской речи». Можно вспомнить хотя бы выступление первого президента РФ Бориса Ельцина во время Стамбульского саммита ОБСЕ в Стамбуле, в которой лейтмотивом проходила мысль о невозможности для Запада выступать в роли ментора России.

Так в чем же тогда новизна сегодняшней конфронтации? На мой взгляд, она в том, что в 2014 году Москва прекратила свои предыдущие попытки интегрироваться в западный мир. Да, с учетом своих интересов, особых подходов (например, к постсоветскому пространству, понимаемому, как сферы исключительной важности) и противоречий с Вашингтоном. Но до условного «украинского рубежа» это была в целом интеграционная стратегия. После Крыма и Донбасса Москва пытается заявить о себе, как о самостоятельном центре силы и влияния. Что из этого получится, со стопроцентной точностью не возьмется говорить никто. Подобная заявка имеет, как интересные перспективы, так и сложности, и явные издержки, и риски. Тем паче, что в отличие от Советского Союза, у России нет четкой и внятной идеологической альтернативы западному модернизационному проекту, а ОДКБ пока не идет (по ресурсам и возможностям) ни в какое сравнение с Варшавским пактом, как с потенциальным вторым военно-политическим блоком, создающим глобальный баланс безопасности.

Россия и США споткнулись (не в 2014 году, конечно, просто украинский кризис помог более выпукло обозначить этот тренд) о разное прочтение и итогов «холодной войны» и их последствий. Если для одних это была победа демократии и прогресса, то для других – распад, утрата позиций, отягощенные потерей союзников и поисками новой идентичности. И если одни видели будущий мир многополярным, то другие всерьез видели глобальные перспективы в унификации на основе тех практик, которые доказали свою эффективность на момент 1989-1991 гг.

Один только нюанс. Они доказали это в Европе, утратившей сегодня роль главного создателя повестки дня, но не а Афганистане, на Ближнем Востоке, постсоветском пространстве. И если для Москвы Евразия всегда виделась, как сфера особого интереса (некий аналог американской «доктрины Монро» для Латинской Америки), то Вашингтон не считал возможным с такой логикой соглашаться. И не в силу абстрактного альтруизма и ценностных соображений, а из-за опасений прецедентов (англо-саксонское правовое мышление никуда не деть). Ведь если можно Москве в Грузии и на Украине, то почему нельзя Китаю в АТР, Турции на Ближнем Востоке или Индии в своем «ближнем зарубежье»?

В 2014 году количество таких спотыканий перешло в качество. Итог – новая конфронтация и мучительные поиски ее минимизации с попытками не потерять лицо. Как найти общий знаменатель между амбициями сторон? Как достичь солидарной ответственности, если под равноправием каждый понимает свое? Для Москвы – это согласие Вашингтона на постсоветскую версию «доктрины Монро» и, как минимум, принятие российских резонов всерьез. Эти вопросы будут определять ближайшую повестку отношений между Москвой и Вашингтоном в ближайшее время. И Джон Теффт будет играть в этом процессе не последнюю роль. Двум странам предстоит вырваться из состояния «заложников украинского кризиса» и подвергнуть новому прочтению всю международную повестку дня с учетом тех общих угроз безопасности, которые сегодня имеются и для РФ, и для США.

Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

Начало ноября ознаменовалось новой эскалацией вооруженного насилия на юго-востоке Украины. Оговорюсь сразу. После того, как в ходе переговоров в Минске были подписаны сначала протокол о прекращении огня, а затем меморандум об отводе тяжелого вооружения от линии соприкосновения, перемирие не наступило. Режим прекращения огня постоянно нарушался. Обстрелы и провокации продолжились. В то же самое время интенсивность противостояния снизилась, не предпринималось наступательных операций, проводились обмены пленными. И это давало определенные надежды на то, что мирный процесс, несмотря на все имеющиеся сложности, будет продолжен.

Важно отметить, что все стороны, вовлеченные в конфликт, апеллировали к минским договоренностям, как к основе для достижения мирного урегулирования. Однако последний тезис требует некоторого прояснения. Сам протокол из 12 пунктов был составлен так, что допускал различные интерпретации. Причины для этого понятны. И Киев, и Москва, и представители двух непризнанных республик Донбасса каждый по-своему были недовольны «мирной передышкой». Но при этом все нуждались в ней.

Украинские власти к концу августа были близки к военно-политическому успеху. Однако взятие под контроль Луганска и Донецка было опасно для них вовлечением в открытый конфликт с Россией. Этого же опасались Евросоюз и США. Москва же в свою очередь, не желая разгрома инфраструктуры двух «народных республик», опасалась новой волны санкций и их негативного последствия на уже имеющиеся экономические трудности. Таким образом, запрос на снижение интенсивности конфликта имелся у всех, но воли для достижения эффективного перемирия не было.

Добавим к этому имеющиеся политические ограничители. Президент Украины Петр Порошенко во время избирательной парламентской кампании сосредоточил все свои усилия на обеспечении самих выборов. Можно вспомнить с каким трудом он продвигал два законопроекта об амнистии и об особом статусе районов юго-востока страны, попадая под шквальный огонь критики со стороны оппонентов за «сдачу позиций». Те же аргументы (только о «сдаче Новороссии») активно разбирались и внутри России. И Кремль, единожды заявив о том, что «не бросает своих», с трудом представляет себе, как пойти на уступки в Донбассе.

В конце октября прошла украинская парламентская кампания, по итогам которой в стране де-факто сформировались два центра власти (глава государства и премьер-министр). При этом «Народный фронт» и «Самопомощь», потенциальные партнеры Петра Порошенко по правительству настроены более жестко по отношению и к «народным республикам», и к Москве. Отсюда и то ужесточение риторики, которую в последнее время демонстрирует украинский лидер. Никакого желания быть обвиненным в слабости и необоснованных уступках у него не наблюдается.

Через неделю после выборов Верховной Рады избирательные кампании прошли и в непризнанных образованиях Донбасса. С точки зрения Киева и международного сообщества они нелегитимны. Но как бы кто ни относился к этому волеизъявлению, оно состоялось. И способствовало институционализации «народных республик», которые хотя и не имеют признания, и идентифицируются украинской властью, как «террористы» принимали участие в переговорном процессе. И, скорее всего, будут принимать и далее, поскольку других визави для достижения перемирия не предполагается. Однако сами эти выборы рассматриваются, как вызов для Киева.

Что касается Москвы, то, несмотря на обещания министра иностранных дел РФ Сергея Лаврова признать их результаты, МИД выразил только «понимание» мотивов волеизъявления. Впоследствии помощник президента России  Юрий Ушаков разъяснил разницу между «пониманием» и «признанием». В переводе с дипломатического на обычный язык это означает, что Москва не готова к обострению игры (она и без того остра сегодня) и к радикальному разрыву с «минским процессом». Но в то же самое время она будет продолжать поддержку «народных республик». И постарается не допустить повторения сценария в Сербской Краине в 1995 году, когда центральная власть нанесла поражение самопровозглашенному образованию, ориентированному на другое государство.

После непризнанных выборов в Донбассе о срыве «минского процесса» говорили многие. Президент  Порошенко заявил о необходимости отмены и последующего пересмотра закона об особом статусе районов юго-востока страны, а его противники из ДНР и ЛНР высказались в том духе, что это лишь поможет им уйти из-под контроля Киева. В СМИ эти заявления комментируются, как в алармистском ключе, так и в «оптимистическом», когда одна из сторон выражает уверенность в своем окончательном успехе. Но при этом и Москва, и Запад, несмотря на эскалацию насилия, не спешат отказаться от соглашений, достигнутых в столице Беларуси, и продолжают апеллировать к ним.

В этой связи на сегодняшний день трудно говорить о том, что «минский процесс» потерпел полное фиаско. Хотя бы потому, что он нарушался практически даже не с первого дня, а с первого часа. Стороны, вовлеченные в конфликт, рассматривали его, как меньшее из зол. И у всех были свои резоны для того, чтобы изменить ситуацию с выгодой для себя, но не хватало сил для того, чтобы реализовать задуманное. Более того, никакого другого формата, который давал бы рамки для будущих переговоров и поисков мирного решения не существует. И вряд ли релевантная альтернатива появится в ближайшее время. Скорее, мы можем говорить о серьезном кризисе мирного процесса. Но полный разрыв с минскими договоренностями грозит выведением конфронтации на качественно новый уровень. И ожидаемо повысит непредсказуемость. Поэтому сейчас многое зависит от того, какие резоны возобладают в головах политиков. В Киеве могут посчитать, что экономические трудности внутри России – хороший повод для усиления давления, а в Москве таким предлогом могут счесть противоречия между бенефициариями недавней парламентской кампании. Вопрос, будут ли при этом просчитываться возможные риски и опасности?

Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

После того, как в результате парламентских выборов двухлетней давности в Грузии появилось новое правительство, составленное из победившей коалиции «Грузинская мечта», эта кавказская республика не знала столь масштабных перемен на высшем уровне власти.

4 ноября 2014 года премьер-министр Ираклий Гарибашвили отправил в отставку руководителя оборонного ведомства Ираклия Аласанию. Уходящий министр был обвинен главой правительства в политизации расследования о коррупции в подведомственном ему министерстве. Но одной резонансной отставкой дело не закончилось. Практически синхронно с Аласанией свой пост покинул Алексей Петриашвили, министр по европейской и евроатлантической интеграции. На следующий день Аласания, возглавляющий партию «Свободные демократы», заявил о ее выходе из коалиции «Грузинская мечта». Вслед за этим решение об отставке приняла министр иностранных дел Майя Панджикидзе. Этот выбор она мотивировала солидарностью с позицией своего партийного лидера. Пост представителя Грузии в Североатлантическом Альянсе покинул Леван Долидзе.

Лейтмотивом в комментариях высокопоставленных отставников прозвучал тезис об атаке главы правительства на «прозападные силы» и об опасности смены внешнеполитического вектора страны. Эти идеи были поддержаны и многими грузинскими экспертами. Свою озабоченность отставками в грузинском правительстве выразил и американский Госдепартамент. Остроты ситуации добавило то, что отставники многие годы выступали последовательными сторонниками сближения с НАТО и Евросоюзом. Именно в период министерской деятельности Петриашвили Тбилиси сначала парафировал, а затем подписал Соглашение об Ассоциации с ЕС. Аласания же еще до своего присоединения в «Грузинской мечте» зарекомендовал себя на дипломатическом поприще, как полпред Грузии в ООН. Именно в этом качестве он представлял Тбилиси в период «пятидневной войны» в августе 2008 года.

Однако, принимая во внимание все заслуги бывших министров в деле евроатлантической интеграции Грузии, было бы явным упрощенчеством видеть в переменах на политическом Олимпе страны чью-то руку или внешний заговор. Начнем с того, что Ираклий Аласания практически с самого начала был неудобным партнером в коалиции «Грузинская мечта». Его расхождения и противоречия с создателем этого объединения никогда не были особой тайной, равно как и политические амбиции экс-министра обороны. Еще в январе 2013 года Аласания покинул первого заместителя главы правительства, сохранив за собой позицию министра обороны. Тогда же в прессу попала информация о «тяжелой беседе», состоявшейся между ним и тогдашним премьером Бидзиной Иванишвили, причиной чему были попытки Аласании выдвинуться в качестве кандидата на президентских выборах без необходимого согласования внутри коалиции. Да и на посту министра обороны он не раз выступал с комментариями и заявлениями, выходившими за рамки его непосредственной компетенции. Чего стоит хотя бы его выступление по поводу «агрессивной дипломатии» Тбилиси в отношении российских планов по Абхазии.

Но проблема не только в личностном факторе. Сама коалиция «Грузинская мечта» продемонстрировала, что имеет пределы прочности. Это объединение создавалось во многом не на основе позитивной, а негативной повестки. Как гласит народная мудрость, «гуртом легче батьку бить». Разнородная коалиция была нацелена на победу над Саакашвили и его уход из политики. Данная цель успешно достигнута. Третий президент Грузии не просто оставил свой пост, потерял большинство в парламенте, но и попал под уголовное преследование.

Но непраздный вопрос: а что дальше? Вокруг каких целей сплотиться, если «отец-основатель» коалиции отошел от публичной сферы, а в постсоветских условиях практика Дэн Сяопина выглядит непривычной?

И до серии отставок противоречия между президентом Грузии и главой национального правительства уже неоднократно становились предметом обсуждений. 18 марта 2014 года Бидзина Иванишвили уже в качестве основателя НПО «Гражданин» в передаче «Время политики» на телеканале «Имеди» сделал откровение относительно президента Георгия Маргвелашвили. Бывший руководитель кабинета (сохраняющий при этом свое влияние) недвусмысленно заявил, что разочарован в своем соратнике и выдвиженце. Понятно и стремление Ираклия Гарибашвили доказать, что его появление на премьерском посту не случайно. Свои дивиденды от нынешней ситуации пытается извлечь и Георгий Маргвелашвили. 5 ноября 2014 года он собрал брифинг, на котором заявил о необходимости ускорить имплементацию Соглашения с ЕС.

Впрочем, и глава правительства поспешил заявить о своей приверженности евроатлантическому выбору. В условиях, когда возможности для нормализации отношений с Москвой крайне ограничены, радикальный пересмотр внешнеполитического курса будет иметь серьезные внутренние последствия для любого грузинского политика. Не говоря уже о готовности оппозиции из «Единого национального движения» воспользоваться расколами в правящей коалиции с выгодой для себя. В этой связи вряд ли мы увидим принципиальные споры о внешней политике. Другой вопрос, что данная тема будет активно эксплуатироваться оппонентами. На первый план выйдет процесс реконфигурации внутриполитического ландшафта Грузии после ухода Саакашвили. Тем более, что традиции грузинской постсоветской политики показывают: переход из власти в непримиримую оппозицию и обратно вполне возможен, за примерами далеко ходить не нужно. Тот же Аласания побывал при прежнем президенте и во властных структурах, и в рядах оппозиции. Постсоветские политики в двухцветной гамме чувствуют себя намного увереннее.

Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

13 октября 2014 года депутаты парламента Абхазии получили проект Договора о союзничестве и интеграции с Россией. В письме, подготовленном на имя спикера высшего представительного органа республики Валерия Бганбы, Астамур Тания, руководитель администрации вновь избранного президента Рауля Хаджимбы сообщает о том, что данный документ поступил по «дипломатическим каналам от российской стороны». Он также просит представить замечания и предложения комитетов Народного собрания к тексту договора до 27 октября.

И хотя предлагаемый документ не вступил в силу, он находится в стадии согласования и все еще имеет статус проекта, он уже вызвал девятый вал споров и обсуждения среди абхазских блоггеров, журналистов, активистов «третьего сектора». Представители чиновничества не имеют таких возможностей для выражения своей позиции. Однако это не означает, что за закрытыми дверями в неформальной обстановке они не выражают свое отношения к перспективам российско-абхазских отношений в свете новой договорно-правовой базы.

Про новый договор между Россией и Абхазией говорят, как минимум, с весны. Массовые выступления в Сухуми и последующую отставку президента Александра Анкваба некоторые эксперты также связывают с этим документом. Точнее, с отказом от его подписания. Насколько принятие проекта российско-абхазского договора повлияет на геополитическую ситуацию на Южном Кавказе? Может ли он стать фактором, углубляющим противоречия в непростых отношениях между РФ и Грузией?  Какое влияние он может оказать на процессы евразийской интеграции, в которых Москва претендует на роль лидера?

Ответ на эти вопросы было бы целесообразно начать с оценки некоторых особенностей постсоветской политики. В ней зачастую существует значительный зазор между юридическим и фактическим измерением. И понимая это, не следует фетишизировать любой договор, каким бы важным он на первый взгляд ни казался. Прочтя проект российско-абхазского договора, многие наблюдатели поспешили сделать выводы о наращивании военного и политического присутствия РФ в частично признанном образовании. На том лишь основании, что в тексте документа содержались определенные статьи и пункты относительно общей военной системы и интеграции в сфере безопасности. Между тем, еще 30 апреля 2009 года было подписано Соглашение «О Совместных усилиях в охране государственной границы Абхазии», в соответствие с которым было образовано Пограничное управление ФСБ РФ в Республике Абхазия. То есть с формально-юридической точки зрения речь идет о создании подразделения российской службы безопасности на территории другого независимого государства, пусть и имеющего ограниченное количество признаний со стороны стран-членов ООН! Первая застава этого управления в поселке Пичора Гальского района года была открыта 8 декабря 2010 года,  то есть почти за 4 года до обсуждения нового Договора о союзничестве и интеграции. Что же касается создания объединенной военной базы российских войск на абхазской территории, то об этом договоренность была достигнута в феврале 2010 года. Таким образом, новый проект во многом лишь суммирует и прописывает на бумаге то, что ранее было уже реализовано на практике.

Резонный вопрос зачем? Что мешало сделать это год, два или три назад? Политические взаимоотношения – это в немалой степени использование тех или иных символов и «сигналов». Украинский кризис нынешнего года существенно изменил все постсоветское пространство. Одной из его причин была его эрозия, но сам кризис придал этим процессам дополнительные импульсы. Та же Грузия, например, подписала и ратифицировала Соглашение об Ассоциации с Евросоюзом. Более того, 5 сентября официальный Тбилиси получил пакет «усиленного сотрудничества» с Североатлантическим альянсом. Через несколько дней после этого Грузию с двухдневным визитом посетил министр обороны США Чак Хейгел. Он не только пригласил эту страну в коалицию по борьбе с ИГИЛ, объявленным главной угрозой для Вашингтона на Ближнем Востоке, но и подтвердил возможность поставок в страну вертолетов Black Hawk.

Естественно, все эти движения Грузии не остались в стороне от абхазского и российского внимания. И каждый из асимметричных партнеров пытается извлечь свои интересы. Абхазские лидеры получить дополнительные гарантии от Москвы, а Россия усилить свое влияние в регионе, а в конкретной республике сделать его практически эксклюзивным и безальтернативным.

Но означает ли это, что позиции Сухуми и Москвы во всем совпадают? Для ответа на этот вопрос потребуется умение читать между строк. То есть найти то, что в договор не вошло (но теоретически могло войти или обсуждалось на подготовительной стадии). Во-первых, в тексте нет упоминаний об Ассоциации с РФ. Данный термин вызывает опасения у абхазской элиты, настроенной, несмотря на всю зависимость от Москвы, на реализацию собственного национального проекта. Во-вторых, в нем нет пунктов о либерализации рынка земли и недвижимости. Абхазские власти и бизнесмены понимают, что без этого трудно ожидать притока инвестиций (хотя бы только российских) и полноценного развития. Но имея за спиной опыт многих этнополитических катаклизмов, руководители частично признанного образования опасаются «размывания» абхазской идентичности и превращения республики в филиал Большого Сочи со всеми вытекающими последствиями. Следовательно, мы можем прийти к выводу, что проект Договора учел страхи и фобии маленькой Абхазии.

Что же касается евразийской интеграции, то здесь одного желания Сухуми и Москвы мало. Ближайшие соратники РФ по Евразийскому экономическому союзу (ЕАЭС) не горят желанием признавать бывшие автономии. Даже прием Армении в ряды этой интеграционной структуры прошел не без возражений со стороны Казахстана. Кстати сказать, сама Армения также не пошла по пути признания Абхазии (имея прямую границу с Грузией, которая является одним из двух ее выходов во внешний мир). Таким образом, даже если договор и вступит в силу, то он не принесет с собой революционных изменений. Скорее, он просто зафиксирует на бумаге то, что Кремль называет «новыми реалиями в Закавказье». И это помогает нам понять, почему реакция на новый проект специального представителя Грузии по России Зураба Абашидзе была подчеркнуто спокойной и корректной. Он даже слегка пожурил своего коллегу, председателя парламентского комитета по международным делам Тедо Джапаридзе за проявленную эмоциональность в оценке российско-абхазского документа. Впрочем, парламентарии в отличие от дипломатов могут себе это позволить.

Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

В нынешнем году северокавказская тематика была выдавлена на обочину повестки дня украинскими событиями. Однако террористическая атака в Грозном (самоподрыв смертника, повлекший гибель пяти человек) показала, что риски на Северном Кавказе сохраняются. Какие сигналы принес с собой этот теракт? Можно ли говорить о прекращении «мирной паузы», связанной с сочинскими олимпийскими играми? Или грозненская трагедия – случайный эпизод, который не стоит рассматривать в качестве некоего поворотного пункта?

Взрыв в столице Чечни подтолкнул экспертов к обсуждению роли и возможной ответственности так называемого «Эмирата Кавказ». Все дело в том, что в конце июня 2014 года в Интернете появился видеоролик, на котором его лидер Али Абу-Мухаммад (Алиасхаб) Кебеков выступил с заявлением о том, что для него и для его соратников неприемлемы атаки против гражданских лиц, а также причинение вреда их собственности. В своем июньском обращении он заявил, что следует запретить практику суицидальных атак и использования женщин в вооруженной борьбе. Но грозненская атака в октябре была совершена в нарушение этой инициативы. О чем это может говорить?

Во-первых, в деятельности террористических структур присутствует своя собственная логика, требующая адекватного понимания. Начнем с того, что сам «эмир» Кебеков, ставший преемником Доку Умарова, ранее не был замечен в проявлениях гуманизма. По оценкам экспертов и журналистов, именно он ответственен за убийство в 2012 году видного религиозного деятеля Дагестана шейха Саида Афанди Чиркейского, выступавшего за внутриисламский диалог в республике.

Во-вторых, северокавказские джихадисты уже не в первый раз выдвигают такие, на первый взгляд, «мирные» инициативы. В феврале 2012 года предшественник Кебекова – Умаров – выступил с обращением, в котором заявил о необходимости избегать атак на гражданские объекты. Но риторика риторикой, а террористические атаки и нападения на гражданских лиц не прекратились. Только в последние три месяца 2012 года от рук террористов погибло 22 человека, представляющих не вооруженные силы, полицию или внутренние войска, а гражданское население. Среди них были ректор Сельскохозяйственного института Борис Жеруков, журналист Казбек Геккиев (оба из Кабардино-Балкарии).

3 июля 2013 года Умаров и вовсе отменил свой так называемый «мораторий», призвав к срыву Олимпиады в Сочи. Но зимняя олимпиада в российских субтропиках прошла безупречно с точки зрения безопасности. Дестабилизации Северного Кавказа, о которой много говорилось в канун игр, не произошло.

Более того, в апреле 2014 года было официально объявлено о ликвидации Умарова, единственного террориста российского происхождения, внесенного в «черные списки» американского Госдепартамента и признанного угрозой для интересов США. И «мирное заявление» Кебекова де-факто было констатацией ограниченности ресурсов в ведении диверсионно-террористической борьбы. Не стал бы лидер северокавказского подполья открыто озвучивать этот тезис! К тому же обращает на себя внимание тот факт, что «мирные инициативы» от джихадистов появляются тогда, когда отношения между Россией и Западом либо резко ухудшаются, либо вовсе заходят в тупик (как это произошло после начала украинского кризиса). Следует также иметь в виду, что Умаров и Кебеков сделали ставку на «интернационализацию» северокавказского джихадистского движения, в том числе и через вовлечение активных «бойцов» в действия на Ближнем Востоке (включая и участие в «Исламском государстве Ирака и Леванта»). И северокавказский театр немного потеснился.

Однако, анализируя риски и угрозы на Северном Кавказе, следует также иметь в виду, что пресловутый «Эмират» не является вертикально построенной структурой, а его лидер генеральным секретарем, которому нижестоящие инстанции жестко подчиняются. «Эмират»- это сеть, обеспечивающая своим сторонникам некое подобие идеологических установок. И многие поклонники экстремальных версий исламизма не собираются в точности выполнять рекомендации того или иного «эмира». Такое уже случалось с прежними «советами» и «приказами» Умарова. И вряд ли грозненский самоподрыв открыл в этом плане что-то новое.

И последнее по порядку, но не по важности. Грозненский взрыв недвусмысленно показал, что «эффект Сочи» (а тренд снижения терактов наметился еще до игр и продолжился после них) не может продолжаться вечно. Он является тактическим по самой своей природе. И по своему характеру (если использовать медицинскую терминологию), это – сбивание температуры с помощью аспирина, а не всестороннее лечение болезни. Специалисты, занимающиеся полевой работой на Северном Кавказе отмечают формирование у населения региона (особенно молодежи) особых «структур повседневности», в которых религия играет несравнимо большую роль, чем в жизни тех, кому за 40. При отсутствии качественного религиозного образования внутри страны, а также при недостаточной интеграции Северного Кавказа в общероссийские процессы и отсутствии качественной национальной политики (которая нередко подменяется фольклорной), а также в условиях урбанизации (массовое переселение жителей горных районов на равнину) возникает запрос на альтернативную лояльность. И зачастую ее ищут не с помощью реальных муфтиев или даже радикальных лидеров, а в интернете у виртуальных учителей и в виртуальных сообществах (джамаатах). Для многих именно оттуда начинается путь, схожий с судьбой братьев Царнаевых или десятков других неизвестных никому пехотинцев террора. И грозненский теракт недвусмысленно напоминает об этом.

И если контроль над трассами, денежными потоками, явками можно обеспечить, то борьба за умы требует не только силовых, но и иных инструментов. Их невозможно жестко противопоставлять друг другу, но одно без другого (без выверенного сочетания их пропорций) неэффективно. И в этом контексте крайне важна выработка работающих моделей для формирования единства Кавказа и большой России. Не пиаровского, а реального.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

В последний понедельник сентября в Астрахани прошел IV саммит прикаспийских государств. После того, как по его итогам было согласовано пятистороннее политическое заявление, в котором впервые были обозначены будущие договоренности по статусу Каспия, астраханский форум поспешили назвать «прорывным». Впрочем, и до начала встречи на волжских берегах в оптимистических прогнозах и красочных эпитетах не было недостатка. Но как в действительности можно оценивать итоги саммита? Какие надежды дает он на будущее урегулирование споров вокруг Каспия?

Для ответа на эти вопросы придется «отмотать пленку» к отметке «1991 год». Работа по разделу моря, начавшаяся после распада Советского Союза, не завершена до сих пор. Напомню, что до 1991 года статус Каспия определялся договоренностями двух государств Ирана и СССР. Соответствующие договоры были подписаны в 1921 и в 1940 гг. В соответствии с ними Каспий был открыт для пользования всеми прибрежными государствами на всем его протяжении. То есть фактически море было советско-иранским, на нем не устанавливалось границ, а за СССР и Ираном резервировалась рыболовная зона в десять миль. Весь остальной Каспий был зоной свободного судоходства. Туркменский дипломат Елбрас Кепбанов в начале 1990-х годов справедливо замечал: «Очевидно, что изменение геополитической ситуации и возникновение новых независимых стран в Каспийском регионе предопределили новое соотношение интересов». После исчезновения с карты мира государства размером в одну шестую часть суши на Каспии возникло несколько новых стран (Россия, Азербайджан, Казахстан и Туркменистан). Начался долгий процесс по инвентаризации каспийского «имущества».

Остроты данному сюжету придавал (и придает сегодня) тот факт, что Каспий богат углеводородными и рыбными ресурсами. Борьба за «свое» имущество нередко приводило к жесткому дипломатическому противостоянию прикаспийских государств. Именно поэтому при возникновении необходимости делимитации азербайджано-туркменской и казахстано-российской границ возникали горячие споры и дебаты.

Определения статуса моря проходило (да и сейчас проходит) на фоне значительного интереса к ситуации в Каспийском регионе со стороны внешних игроков. Это в особенности задевало интересы Ирана, который крайне болезненно реагировал (и реагирует) на проникновение на Кавказ и в Центральную Азию нерегиональных игроков. В 1994 году Баку, заинтересованный в преодолении проармянских симпатий Запада (а в период «перестройки» движение карабахских армян рассматривалось, как антикоммунистическое и едва ли не демократическое), пошел на уступки Вашингтону и отказался включить своего соседа Иран в число участников международного консорциума по разработке нефтяных месторождений на Каспии. В то же самое время Азербайджан широко открыл двери западным кампаниям (а также японским, но известно, что Токио – последовательный союзник Вашингтона). Это решение Азербайджана очень долго негативно влияло на динамику отношений Тегерана и Баку.

Каспийские ресурсы рассматриваются многими в США и в ЕС, как возможная альтернатива РФ и ее «энергетическому доминированию» в Европе и на постсоветском пространстве. Не будем сейчас спорить с этим тезисом (хотя его правота очень сомнительна). Зафиксируем лишь тот факт, что Европа и Штаты, традиционно критикующие многие страны бывшего СССР за «отход от демократии», проявляют огромную толерантность в отношении к Баку, предполагая, что Азербайджан (а также Туркменистан, который также далек от демократических стандартов) станет « энергетической альтернативой», и инструментом обеспечения «энергетического плюрализма».

Каспий также высвечивает проблемы сложных двусторонних отношений Ирана и России. Иран рассматривает Россию, как важного игрока на Кавказе и в Центральной Азии (не говоря уже о Ближнем Востоке). Однако в Тегеране присутствуют и другие настроения. Их можно обозначить, как «активный нейтралитет». А если переводить с дипломатического стиля на обычный язык, то готовность сыграть свою «энергетическую игру», воспользовавшись противоречиями Запада и России. При этом официальный Тегеран в отличие от России является противником раздела Каспия, настаивая на равных правах на его акваторию.

Первый саммит прикаспийских стран прошел в Ашхабаде 23-24 апреля 2002 года. Второй саммит, изначально намеченный на 2003 год, переносился несколько раз, и в итоге состоялся в октябре 2007 года. Тогда его участники продекларировали некие общие подходы к выработке Конвенции о правовом статусе Каспия. Третий Прикаспийский саммит прошел 18 ноября 2010 года в Баку. А в сентябре 2009 года в Актау состоялся неформального саммита четырех каспийских государств, который иранские политики и дипломаты расценили, как нелегитимный и противоречащий всем предыдущим договоренностям по Каспию. Бакинский форум принес в российско-иранские отношения, а также в каспийский переговорный процесс успокоение и рациональность.

В Астрахани все пять прикаспийских стран не смогли добиться финальной цели в виде окончательного определения статуса моря. И в этом смысле трудно говорить о каком-то решительном прорыве. Но в то же самое время пятистороннее заявление, которое, по оценке Владимира Путина могло бы стать фундаментом для будущей каспийской Конвенции, дает определенную надежду. Не факт, что она реализуется уже к следующему саммиту. Но она важна, как определенный этап для усиления прагматической линии в распутывании сложных геополитических и экономических узлов. Этому же способствуют и ряд отраслевых соглашений по широкому спектру вопросов (от чрезвычайных ситуаций до использования биоресурсов), достигнутых в Астрахани.

Однако до того момента, пока декларации и заявления не начнут обрастать механизмами и формами и пока не будут утверждены и обозначены алгоритмы конкретных шагов в определении окончательного статуса Каспия, говорить о прорыве преждевременно. При этом положительная динамика в любом переговорном процессе всегда дорогого стоит и важна уже сама по себе. В особенности в таких частях Евразии, как Кавказ и Центральная Азия.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета