Российско-американские отношения далеко не так безнадежны, как это иногда кажется экспертам по обе стороны Атлантики. Данный тезис лучше всего помогает передать ощущения от встречи и переговоров Владимира Путина и Барака Обамы в рамках саммита «Большой восьмерки» в Северной Ирландии.
Многие журналисты и обозреватели отметили серьезные разночтения президентов США и России по Сирии. The Los-Angeles Times оценило тональность встречи Путина и Обамы, как «ледяную». В самом деле, Москва и Вашингтон по-разному оценивают ситуацию на Ближнем Востоке в целом и в Сирии в частности. Если для американской стороны смена авторитарной власти видится как залог прекращения кровопролития, то российские политики видят угрозу в распаде сирийской государственности как таковой и в усилении радикальных исламистов. Напомню, что 1990-х годах светский режим Сирии (как и Египта) выражал благожелательное отношение к российской политике на Северном Кавказе, в то время, как его оппоненты и тогда, и сейчас были готовы к кооперации с защитниками «религиозной чистоты» в турбулентном российском регионе.
Налицо не только конфликт интересов, но и противоречия между ценностным подходом и прагматикой. Но только Сирией это противоречие не ограничивается – оно не менее важно и для оценки внутриполитической динамики в самой России. Но этот выбор между ценностями и прагматикой сформировался не во времена Обамы и Путина, и закончится не с их уходом из большой политики. Как бы то ни было, несмотря на «ледяную тональность» президенты избежали открытой полемики и сделали акцент на необходимости поиска взаимовыгодного компромисса. Стоит отметить, что самые жесткий «обмен мнениями» у российского лидера состоялся с британским премьером.
Однако, признавая исключительную важность сирийской проблемы, было бы неверным сводить двусторонние отношения только к ней. И в этом контексте крайне важно то, что лидеры согласились на проведение российско-американского форума. Он состоится в Москве 3-4 сентября нынешнего года. В отличие от «восьмерки» или «двадцатки» мероприятие в российской столице будет специализированным. Сам его формат предполагает большую степень концентрации именно на двусторонних сюжетах, как проблемных, так и тех, по которым возможно сотрудничество. Не будем забывать, что это сотрудничество не прерывалось, несмотря на войну законов («список Магнитского» против «закона Димы Яковлева») и жесткую риторику с двух сторон. Через т.н. «Северный коридор» (то есть через Россию) силы НАТО перевозят в Афганистан 4500 рейсов в год. И это немалый вклад для международной операции в этой стране. Вклад государства, которое не является членом Североатлантического альянса и даже не претендует на то, чтобы в него вступить. 2014 год уже не за горами, а в ноябре нынешнего года администрация должна уже определиться с тем, каким будет присутствие США и их союзников в Афганистане. Очевидно, что «российский фактор» в планировании на афганском направлении нельзя не учесть.
Но если параметры переформатирования военного присутствия в Афганистане еще только уточняются, по вопросу нагорно-карабахского урегулирования Россия и Запад уже не первый год выступают единым фронтом. У саммитов «восьмерок» уже сложилась своя собственная «Нагорно-Карабахская традиция». После того, как президенты США, Франции и РФ в Аквиле в 2009 году подписали совместное заявление о принципах Нагорно-Карабахского урегулирования, в 2010 году в Мускоке и в 2011 году в Довиле происходила своеобразная «сверка часов». В 2013 году новая «сверка» была сделана в Лох Эрне. На этот раз совместное заявление по риторике более жесткое. Оно требует от сторон снизить максималистские планки требований и сосредоточиться не на громких заявлениях, а на выработке согласованных позиций по принципам мирного соглашения. И хотя надежд на быстрый прорыв не предвидится (стороны конфликта не готовы к уступкам и компромиссам), нынешнее заявление крайне важно по двум причинам. Во-первых, осенью 2013 года в Азербайджане пройдут президентские выборы, а подобного рода кампании в странах Южного Кавказа, как правило, чреваты использованием «патриотических лозунгов». Не стоит сбрасывать со счетов и «фактор Турции», поскольку в этой стране обучается немало азербайджанских студентов, критично настроенных к собственной власти и увидевших опыт массовых протестов. И это заставляет страны-сопредседатели Минской группы ОБСЕ быть более активными и противостоять возможным попыткам эскалации конфликта путем его использования во внутриполитических целях. Во-вторых, заявление продемонстрировало приверженность и Москвы, и западных стран к прагматическому сотрудничеству и общему видению перспектив мирного процесса. И США, и Франция, и Россия выступают против «разморозки» конфликта и силового его решения.
Таким образом, говоря шахматным языком, Обама и Путин решили отложить партию до сентября. Говорить о победе одной из сторон не приходится. Снова зафиксированы расхождения и общие точки. Есть желание сотрудничать и не скатываться к конфронтации, но есть разное понимание приоритетов и «цены вопроса» такой кооперации. Не исключено, что к сентябрю нынешнего года сторонам удастся не создать на пустом месте новой проблемы. А по уже имеющимся расхождениям – хотя бы не углубить противоречия. И хотя сентябрьский форум будет двусторонним, от фоновых факторов никуда не деться. В Иране сменился президент, победу одержал Хасан Роухани, имеющий репутацию умеренного реформатора. В какой степени новый президент сможет повлиять на американо-иранские отношения, ближневосточную повестку в целом? Афганистан всегда богат сюрпризами и неожиданностями. Словом, «ледяная тональность» с согласием на несогласие – это не так уж и плохо. В особенности тогда, когда при имеющихся противоречиях есть желание продолжить диалог. Именно диалог, а не обмен пропагандистскими уколами.
Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон

Фото АР

В календаре российских праздничных дат трудно найти более странный праздник, чем День России. Многочисленные социологические исследования фиксируют, что общественным мнением он рассматривается не более чем лишний выходной (а если повезет, то и целых два). При этом определенная часть общества и вовсе выступает за его отмену, ассоциируя этот день со всеми тяготами, которые выпали на долю россиян в «переходный период».

Между тем, значение такого события, как провозглашение государственного суверенитета для страны с любым политическим строем, трудно переоценить. Это знаковый момент, символизирующий некий поворотный пункт в ее истории. А потому, по логике вещей, этот день должен праздноваться как главный государственный праздник. Не зря же в советское время главным в неофициальной иерархии «красных дат» считался День Октябрьской революции – этот большевистский «день независимости» от «старого мира». Именно в день 7 ноября, а не 9 мая каждый год проводились военные парады, символизирующие точку отсчета истории первого в мире социалистического государства.

Противники Дня России обыкновенно вспоминают о том, что провозглашение Верховным Советом РСФСР Декларации о государственном суверенитете стало катализатором распада Советского Союза. Да, стало. Но нельзя забывать, что Советский Союз и Россия никогда не были тождественны друг другу. И уж тем более они не являются таковыми сейчас. Более того, Россия в этом образовании была отнюдь не любимой дочкой, а, скорее, падчерицей. В какой из 15 союзных республик не было даже своей компартии и национальной академии наук? В Российской Федерации.

Благодаря каким людским ресурсам, в первую очередь, осваивались целинные земли, строился Байконур в Казахстане, создавалась промышленная инфраструктура (заводы, фабрики, порты) в аграрной Прибалтике, Ингури-ГЭС в Грузии, сеть высокогорных дорог в Кыргызстане и Узбекистане? Риторический вопрос. Не будем забывать, что миллионные кредиты на поддержку братских союзных республик, равно как и создание преференций для «национальных кадров» в виде особых квот не избавило их от такой болезни, как этнократия. Добавим сюда и тот факт, что русский народ, прочно ассоциирующийся в новых независимых государствах с советской властью, понес от этой власти самые существенные потери – миллионы человеческих жизней. Чего стоит одна коллективизация.

Стоит ли после всего этого удивляться, что 12 июня 1990 года депутаты Верховного Совета РСФСР практически в едином порыве высказались за государственный суверенитет. Нравится это кому-то или нет, но о событии того времени надо судить не с позиций сегодняшнего дня, а в контексте распада единого Союза. В 1990 году тогдашние депутаты и российская исполнительная власть просто выразили доминирующее на тот момент настроение: Россия не хочет (или не может, что в принципе одно и то же) нести советское бремя, она выбирает свой путь.

Последующие события показали, что между провозглашением некой реальности и самой реальностью – дистанция огромного размера. И процесс распада единого государства, а также его последствия оказались далеко не бесконфликтным и безболезненным «концом истории». Однако сегодня, спустя два с лишним десятилетия, уже давно настало время прекратить досужие разговоры в стиле пикейных жилетов об «СССР, который мы потеряли». На сегодняшний момент в Евразии сложилась иная политическая и социально-экономическая реальность, и никаких ресурсов и сил для ее изменения не существует. Россия – не усеченный Советский Союз, и ее патриотам пора стать патриотами не исчезнувшей страны, а реально существующей. В последние годы лидеры страны все время проявляют публичную заботу о «связи времен» и «памяти столетий». И это, наверное, неплохо, вопрос лишь в качестве заботы. Но в погоне за образами прошлого, перечеркивается опыт 1990-х годов, далеко не всегда исключительно провальный и отрицательный. И заметим, именно в этот период была воспитана и взращена нынешняя российская элита.

У сегодняшней России есть праздники, доставшиеся ей в наследство от Руси православной – Рождество, Светлое Христово Воскресенье, и от Руси Советской – Первомай, День 23 февраля, но пока так и сложилась своя собственная праздничная традиция. День России воспринимается не более, чем выходной. День Конституции волею самих властей исключен из числа «красных дней», и отмечается наряду с днями представителей разных профессий. Третий постсоветский государственный праздник – День 4 ноября, по сути своей, является ретроградным, так как обращен даже не в имперское прошлое, а в историю Московской Руси. Выглядит это, как будто мечта братьев Аксаковых и Киреевских сбылась, и государство в качестве исторического паттерна обратилась к допетровской, «органической» России. Однако день «избавления от Смуты» никоим образом не конституирует Российскую Федерацию, не обозначает ее в качестве нового государственного образования. Фактически этот праздник стал неким симулякром политической ностальгии вместо праздника «Великого Октября».

Да, 12 июня 1990 года не принес всем процветания вкупе с молочными реками и кисельными берегами. Так ведь и после 4 июля 1776 года (День независимости США) в заокеанской стране почти век продолжало сохраняться плантационное рабство, а после 14 июля 1789 года (День взятия Бастилии) было много неприятностей, от гильотины до войн по периметру всей Европы. Да и современная история, будь то страны Ближнего Востока и Африки или Евразии, не менее наглядно демонстрирует, что процесс строительства нации – это отнюдь не легкая и увеселительная прогулка.

Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон

Саид Амиров

Дагестан снова оказался на первых полосах российских газет и в топах сообщений информационных агентств. Однако на этот раз причиной для такого сфокусированного внимания стал не громкий теракт, а арест высокопоставленного чиновника из самой крупной северокавказской республики. И не просто чиновника, а управленца, которого многие годы сопровождал шлейф слухов и подозрений. У мэра Махачкалы Саида Амирова было «говорящее» прозвище – «Кровавый Рузвельт». Однако в июне 2013 года его жизнь круто изменилась, а карьера пошла под уклон. В какой мере можно говорить о том, что ситуация в Дагестане и на Северном Кавказе в целом начинает меняться?

Всего несколько месяцев назад Кремль решился на смену власти в самой крупной и проблемной северокавказской республике. Вместо прежнего руководителя Магомедсалама Магомедова Дагестан возглавил известный политик федерального уровня, экс-министр и вице-премьер, бывший посол и депутат обеих палат парламента Рамазан Абдулатипов. Тогда продвижение «московского дагестанца» преподносилось как некая «смена вех», начало наведения порядка в Дагестане – российская власть готовится к зимней Олимпиаде в Сочи.

Впрочем, это событие не является «праздником спорта» в чистом виде. Оно призвано показать усиление международного значения страны и успех ее лидера по преодолению нестабильности «переходных» 1990-х годов. При этом будущая столица игр находится в непосредственной близости от турбулентного Северного Кавказа. А Дагестан сегодня – самый турбулентный субъект в непростом регионе. С 2005 года он держит лидерство по числу терактов, налицо целый букет социальных проблем – высокая безработица, особенно среди молодежи, бедность, коррупция и теневая экономика. В этой связи понятен первостепенный интерес Кремля именно к Дагестану.

Долгие годы федеральная власть не вмешивалась в ту борьбу за власть, которая шла внутри республики. Она предпочитала поддерживать систему неформальных договоренностей и баланс сил, существовавший между различными кланами и группами влияния. Даже те руководители, которых центр отправлял в отставку, уходили с почетом и без критики со стороны президентской администрации. Так было и с Магомедали Магомедовым, многолетним председателем Госсовета республики, и с первым президентом Муху Алиевым, и с его преемником Магомедсаламом Магомедовым. Последний по счету руководитель даже получил своеобразное повышение, перейдя на работу в федеральные структуры власти. Очевидно, что в случае с Амировым о почетной пенсии речь не шла. Напротив, мэра Махачкалы молниеносно этапировали в Москву и именно в российской столице было проведено первое судебное заседание по его делу, что позволило превратить задержание в арест.

Таким образом, центральная власть нарушила многолетнее табу на сохранение преференций для группы неприкасаемых руководителей из Северокавказского региона. Впервые за много лет слова высших чиновников и реальные дела «не разошлись, как в море корабли». 29 мая на выездном Совещании Совета безопасности под председательством Николая Патрушева и он сам, и полпред Хлопонин говорили о том, что пора заканчивать с всесилием региональных кланов. Арест мэра Махачкалы, имевшего свои выходы на разные кремлевские башни и крупный российский бизнес помимо республиканского руководства, а также своих собственных «силовиков», продемонстрировал «ветер перемен». Однако было бы преждевременно объявлять «счастливый конец» дагестанской истории и начинать трубить о достижениях российской власти по выкорчевыванию коррупции.

Вся история с задержанием и арестом Амирова воочию показала: у центра нет доверия к местным правоохранительным структурам. Этапирование мэра Махачкалы в российскую столицу выглядела, как операция на территории другой страны, против де-факто теневого образования в составе России. И, прежде чем, говорить о том, что во всем виноваты кланы и «местные традиции» хорошо бы вооружиться не только знаниями о Кавказе на уровне известной кинокомедии «Кавказская пленница», но и пониманием того, почему эти самые местные бароны получили такую мощную власть.

Разве Дагестан в начале 1990-х годов не оказался в вакууме государственной власти и не был фактически отрезан от России сепаратистской Чечней? И разве центр помогал ему решать проблемы земельного дефицита, урбанизации, безработицы, приватизации бывшей госсобственности? Долгие годы присутствие Москвы в регионе ограничивалось портретами и флажками в кабинете. Когда же наметившийся дефицит стали ликвидировать, то свели государственное присутствие к одному лишь силовому формату. Разве Москву сильно волновали вооруженные отряды дагестанцев, которые помогли ей в 1999 году против Басаева и Хаттаба? Или центр удивлялся победным результатам голосования за «Единую Россию» и стремительной маргинализации КПРФ и «Яблока», а также другой светской оппозиции?

Не слишком заботило Москву и фактическое смыкание светской власти с Духовным управлением мусульман и превращение последнего в министерство по исламу. Стоит ли теперь удивляться тому, что в среде, описанной выше, появились «кровавые рузвельты». А не Рузвельт с большой буквы и без кавычек.

Было бы огромной ошибкой сегодня превратить начавшуюся санацию власти в Дагестане в пиар-проект. Не поможет делу и «навешивание всех собак» на одного человека. Без поддержки, как внутри Дагестана, так и за его пределами мэр Махачкалы не смог бы строить свою карьеру так, как он это делал до самого последнего времени. И без коррекции российской внутренней политики в целом «зачистка» одного отдельно взятого субъекта федерации не поможет. Сегодня в России много и охотно говорят о сильном государстве. Но часто забывают при этом, что сильное государство – это не диктатор на троне, а мощный и работающий закон, качественная судебная система и профессиональные правоохранительные органы, подчиненные не своеволию, а праву. Если эти параметры не реализуются, на их место заступают различные «сильные руки», которые не очень-то считаются и с общегосударственными интересами, и с правами граждан. Одним из таких примеров как раз и был арестованный ныне мэр Махачкалы. Риторический вопрос, укрепила ли страну и республику его «сильная рука»?

Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон

Вано Мерабишвили

22 мая решением Кутаисского суда был арестован Вано Мерабишвили. В последние месяцы аресты, задержания и возбуждения уголовных дел в отношении высокопоставленных чиновников из окружения президента Грузии Михаила Саакашвили уже стали привычным делом. Команда премьер-министра Бидзины Иванишвили шаг за шагом отвоевывает для себя новое политическое пространство, отрезая пути к отступлению для своих оппонентов – сторонников действующего главы государства. Осенью 2013 года в Грузии пройдут президентские выборы, которые подведут черту под десятилетием, начавшимся «революцией роз» и сопровождавшимся сначала завышенными ожиданиями, а потом разочарованиями.

Однако казус Вано Мерабишвили в этом ряду выделяется особо. Роль и значение этого политика в команде Михаила Саакашвили трудно переоценить. Долгие годы именно его называли «вторым человеком» в Грузии, «серым кардиналом» и даже фактическим главой государства. Многие эксперты и политики прочили его в преемники Саакашвили. С декабря 2004 года и до начала июля 2012 года Мерабишвили возглавлял Министерство внутренних дел Грузии, ставшее благодаря его стараниям одним из ключевых звеньев в системе власти кавказской республики. Долгие годы МВД играл исключительно важную роль в государственном пиаре. Это ведомство предносилось официальным Тбилиси, как современный, построенный по западным стандартам институт, с низким уровнем коррупции и высокой эффективностью.

Но в случае с грузинским МВД официальные заявления далеко не во всем соответствовали практике. Действительно, на низовом уровне Мерабишвили удалось существенно минимизировать коррупцию. Но при этом обращало на себя внимание то, что в ходе массовых оппозиционных выступлений в грузинской столице в 2007 и в 2011 годах подчиненные Мерабишвили проявили себя, как сила сверх меры преданная и лояльная первому лицу в государстве, и не слишком склонная к рефлексии на темы демократии и прав человека. МВД Грузии за время нахождения «серого кардинала» на посту его руководителя также сфокусировало на себе и функции политической полиции, которая держала под контролем оппозицию и информационные каналы.

В сентябре прошлого года в самый разгар парламентской кампании бывший сотрудник Глданской тюрьмы № 8 Владимир Бедукадзе, бежавший в Бельгию, распространил шокирующие видеозаписи унижений заключенных и заявил, что в пенитенциарных учреждениях пытки оппонентов президента Саакашвили – привычное дело. Так МВД из символа новой Грузии превратилось в символ авторитарного правления и подавления. Глданский скандал сильно ударил не только по главе государства, но и по Мерабишвили, который к тому времени переместился на пост премьер-министра. Экс-министр внутренних дел фактически был предвыборным премьером, ибо на него была возложена задача обеспечения победы пропрезидентской партии «Единое национальное движение» на парламентских выборах. С этой задачей Мерабишвили не справился.

Впрочем, поражения в парламентской кампании нельзя ставить в вину исключительно ему. Как раз он попытался вступить силу Бидзиной Иванишвили в борьбу на площадке социально-политического популизма. После «революции роз» грузинское правительство рассматривало любые разговоры про аграрную тематику и социальную политику, как проявления «совковости» и «коммунистические атавизмы». Мерабишвили, начиная с июля прошлого года, попытался эти вопросы реабилитировать. Но за три месяца решить системные проблемы, основываясь только на пиаре и хитрых политических технологиях, было невозможно. К моменту старта парламентской кампании падение уровня сельского хозяйства в Грузии по сравнению с 2003 годом составляло 30%. По данным Всемирного банка, до 64% всех бедных людей Грузии проживали именно на селе. И хотя 50% грузинских граждан были вовлечены в сельскохозяйственный труд, эта отрасль обеспечивала только 8% ВВП страны.

С победой коалиции «Грузинская мечта» в парламенте и с приходом в правительство ее представителей в стране на смену сложным проблемам не пришли молочные реки с кисельными берегами. Однако новая команда работает меньше года, следовательно, у нее есть определенный временной запас для того, чтобы сохранять определенный уровень общественной поддержки за счет критики предшественников. К тому же, главный символ государственной власти – Михаил Саакашвили – продолжает сохранять свой пост. Несмотря на то, что его политический потенциал предельно ослаблен и с помощью конституционных поправок, и благодаря перераспределению властных ресурсов, а также существенному снижению его международной поддержки (США и ЕС слишком устали от экстравагантного стиля грузинского лидера), третий президент Грузии пока еще остается у власти. А значит, у премьер-министра и его сторонников всегда сохраняется возможность апеллировать к тому, что они не обладают всеми необходимыми прерогативами для улучшения жизни граждан страны к лучшему. Даже если эта картинка и не соответствует действительности.

В чем же практический смысл атаки на Мерабишвили? Во-первых, это атака на политический символ. Арестован самый близкий соратник действующего президента, генеральный секретарь пропрезидентской партии. Ускорить арест Саакашвили лидер «Грузинской мечты» не может, хотя, как постсоветский бизнесмен, он признает не компромиссы, а полную победу над оппонентом. Но атака на президента Грузии – рискованное мероприятие, она может привести к ухудшению отношений с Западом, чего Иванишвили не хочет. Напротив, он всячески стремится показать Вашингтону и Брюсселю, что его внешняя политика прагматична, лишена крайностей, а как партнер, премьер-министр предсказуем и надежен. Не будем забывать, что для Запада Мерабишвили даже в периоды наиболее динамичных отношений с Саакашвили не был популярной фигурой. На его оценки сильно повлияло поведение подопечных «серого кардинала» во время разгона оппозиционной демонстрации в Тбилиси в 2007 году. Таким образом, арест Мерабишвили помимо политического символизма, с помощью этой меры усиливается прессинг на Саакашвили, но при этом «красные линии» не переходятся. Не исключено, впрочем, что после истечения президентского срока третьего главы государства, премьер-министр решится на нечто большее в отношении своего главного оппонента.

И последнее (по порядку, но не по важности). «Грузинская мечта» – не партия, а избирательная коалиция. Внутри нее присутствует много разных взглядов и подходов. Ни для кого не являются секретом разногласия, существующие между Иванишвили и Ираклием Аласания. Последний считает, что Грузия должна оставаться президентской республикой, в то время как премьер-министр выступает за ее превращение в формально-парламентскую, что позволит главе кабинета концентрировать в своих руках властный ресурс. «Мечту» кроме борьбы против «режима Саакашвили» мало что объединяет. Но до выборов единство коалиции необходимо сохранить. В этом ее сила. И с помощью мобилизации против символов уходящей власти можно поддерживать равнение в коалиционных рядах. И, наконец, постсоветский избиратель склонен к упрощенчеству и персонификации зла. Не только в Грузии, но и в других постсоветских республиках. Мерабишвили, как никто другой подходит на роль «стрелочника» и за провалы прошлых лет, и за отсутствие внятной стратегии сегодня.

Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон

Фото АР

16 мая в Грузии был объявлен национальный траур. Отменены развлекательные мероприятия и увеселительные программы по телевидению. Грузинское государство воздает дань памяти и почести троим военнослужащим, которые погибли в результате нападения боевиков в Афганистане 13 мая.

Батальон из Грузии сегодня несет службу в провинции Гильменд. На сегодняшний день в этой, пожалуй, самой главной «горячей точке» мира задействовано порядка 1600 грузинских военных. Из всех контингентов стран, не входящих в Североатлантический Альянс, Грузия занимает первое место.

«Афганская история» для кавказской республики началась в 2009 году. За своеобразную точку отсчета в ней можно считать Хартию о стратегическом партнерстве, подписанную США и Грузией в январе 2009 года. Именно тогда Вашингтон, имея за плечами опыт «пятидневной войны», перестал форсировать процесс натовской интеграции для Тбилиси. Но оставил широкие возможности, во-первых, для двусторонней кооперации по широкому спектру вопросов обороны и безопасности, а во-вторых, для сохранения за Грузией неформального статуса приоритетного партнера для Вашингтона и Брюсселя на постсоветском пространстве. В октябре 2009 года США и Грузия провели совместные учения под названием «Немедленный ответ» (Immediate Response), целью которого была подготовка грузинских военных к участию в афганской операции.

После террористической атаки на батальон в Гильменде политики и эксперты в Тбилиси подводят определенный баланс издержек и приобретений от вовлечения в разрешение проблем Афганистана. И главный вопрос, который сегодня обсуждается в Грузии, какой рациональный смысл имеет продолжение участия в афганской операции?

За период в три с половиной года Грузия потеряла 22 военнослужащих убитыми, около 150-ти получили ранения. До майского инцидента основные потери грузинского контингента происходили вне мест его базирования (например, во время передвижения или патрулирования). Теперь даже нахождение в пределах охраняемого объекта не гарантирует полной безопасности. При этом, учитывая демографические и геополитические обстоятельства, в которых находится страна, вовлечение 1 600 военных в операцию в точке, удаленной от государственных границ также представляется, как минимум, спорным.

Военное присутствие Грузии за рубежом было самым многочисленным в Ираке. В 2008 году на своем пике оно достигало 10% от всего личного состава. Многие грузинские военные эксперты и тогда, и сейчас считали это ошибкой, серьезно повлиявшей и на итоги «августовской войны». Однако нынешнее количество военных в Афганистане практически приближается к отметке времен иракской миссии. И еще до того, как Михаил Саакашвили и его партия «Единое национальное движение» потерпели поражение на парламентских выборах прошлого года и уступили контроль над правительством и законодательной властью, из Тбилиси звучали заверения о возможности расширения военного присутствия в Афганистане до 2 000 человек. Однако растущие потери в живой силе способствуют не только нарастанию негативного общественного мнения, но и скептицизма внутри истеблишмента.

Непраздный вопрос: какого качества этот скептицизм? Означает ли он некий внешнеполитический разворот Грузии?

Думается, делать поспешные выводы не стоит. Нынышнее правительство Грузии, несмотря на конфронтационные отношения с пока еще действующим президентом, не собирается отказываться от стратегической кооперации с НАТО и с США. Чисто гипотетически оно могло бы предпринять какие-то инициативы по поиску альтернатив. Но это в теории. А на практике Москва сегодня не может предложить Тбилиси ничего реального. Ни Евразийский, ни Таможенный Союз не дойдут в Грузии даже до стадии теоретической дискусии, если Кремль не изменит своих подходов в отношении к Абхазии и Южной Осетии. Между тем, никаких признаков эволюции на этом направлении не видно. Более того, российские политики разного ранга заявляли, что процесс нормализации российско-грузинских отношений не предполагает отказа Москвы от своих принципиальных позиций по Южному Кавказу.

Сегодняшнее правительство Грузии готово к более гибким подходам, прагматическим оценкам. Но эта прагматика имеет свои четкие границы, которые ни один грузинский политик не перешагнет. Таким образом, НАТО остается для Тбилиси практически безальтернативным противовесом России. И это подтвердили недавние заявления Бидзины Иванишвили относительно сотрудничества его страны и с Альянсом, и с ЕС. Более того, грузинский премьер позиционирует себя, как более надежного партнера Запада, противопоставляя свой реализм и прагматизм эксцентричному стилю президента Саакашвили.

Однако будучи последовательным прагматиком, Иванишвили хотел бы уменьшить «цену вопроса». Прежде всего, человеческие потери. Не стоит забывать, что осенью 2012 года в Грузии пройдут президентские выборы, которые подведут черту под десятилетним политическим циклом. И хотя в новой конструкции грузинской власти президент теряет свое прежнее значение, важность этих выборов более, чем очевидна. Они дадут ответ на вопрос: создаст ли кавказкая республика прецедент мирной передачи высшей власти впервые после распада СССР и обретения независимости?

В этой ситуации коалиции «Грузинская мечта» не хотелось бы терять потенциальных избирателей. Поэтому представляется возможным не геополитический разворот, а изменение акцентов сотрудничества с Альянсом, прежде всего отход от количественных подходов, как мерила прогресса. Опять же, принимая во внимание фактор выборов и перегруппировку сил в Афганистане в 2014 году, Тбилиси не захочет предпринимать кардинальные шаги.

Между тем, помимо устремлений Грузии стоит рассмотреть и интересы самого НАТО к кооперации с этой страной. И хотя такой интерес очевиден, не стоит принимать его за желание Альянса пополниться еще одним новым членом. После «горячего августа» 2008 года руководство НАТО не раз подтверждало свои прежние решения относительно членства Грузии. Но при этом никаких конкретных сроков и механизмов обретения натовской «прописки» не было дано. И если «российский фактор», как сдерживающий механизм, НАТО публично не акцентирует, то внутриполитические изменения (реформы «силового блока», прозрачные выборы) ставит во главу угла. И здесь в Тбилиси есть над чем работать. Нельзя забывать и о том, что Альянс и Москва, как декларирует итоговый документ прошлогоднего саммита в Чикаго, имеют, «общие интересы в сфере безопасности» и «стоят перед общими вызовами». И делать резкие движения ценой усиления кофронтации с Россией НАТО вряд ли захочет.

Следовательно, участие в афганской операции для Грузии, хотя и представляется важным в плане североатлантической кооперации, не решает принципиально вопроса о членстве кавказской республики в Альянсе.

Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований (Вашингтон, США)

Али Хосейни Хаменеи

Сегодня Исламская республика Иран находится в фокусе внимания политиков и экспертов всего мира. Ядерная программа, конфронтационные взаимоотношения с США и Израилем, претензии на роль лидера ближневосточного и даже всего исламского мира объясняют повышенный интерес к этой стране.

7 мая в Иране стартовала официальная регистрация кандидатов в президенты республики. Она продлится до 11 мая. Согласно иранскому законодательству подать заявку на участие в выборах может практически любой гражданин страны. И уже в первый же день 75 человек заявили о выдвижении своих кандидатур. Однако не все так просто. Далее, в период с 12 по 16 мая, Совет стражей Конституции (коллегиальный орган, состоящий из шести юристов и шести представителей духовных авторитетов, т обладающий исключительным правом вносить изменения в Основной закон страны), должен рассмотреть поступившие заявки. После этого МВД республики обнародует имена претендентов, и начинается предвыборная кампания. Само же голосование состоится 14 июня нынешнего года.

Конечно же, Иран — исламская республика, поэтому пост президента здесь – это далеко не то же самое, что в светских государствах. В соответствии с Конституцией 1979 года высшим руководителем страны и верховным главнокомандующим считается не президент, а рахбар (высший руководитель, духовный лидер). С 1989 года его занимает Али Хосейни Хаменеи (до того в течение восьми лет бывший президентом Ирана). У него в руках назначение руководителей силовых ведомств, государственных ТВ, радиоканалов, а также шестерых из двенадцати членов Совета стражей Конституции. Но формально рахбар подотчетен Совету экспертов (86 представителей шиитского исламского духовенства, которое избирает рахбара и имеет право сместить его с должности).

В этой сложной структуре власти роль президента сродни роли премьер-министра в европейских странах. Он – глава исполнительной власти, избираемый на 4 года, назначающий министров, руководящий работой правительства, но не контролирующий вооруженные силы страны. Фактически после рахбара в иранской табели о рангах – это второе лицо государства. Однако за последние годы благодаря политической активности и напору действующего президента Махмуда Ахмадинежада (впервые был избран в июне 2005 года) значение этого поста (особенно в публичной сфере) сильно возросло. Фактически сразу же после своего первого избрания он заявил, что хочет построить «образцовое исламское общество», «образцовую, передовую и могущественную исламскую страну». За 8 лет пребывания в должности именно он (а не рахбар) стал в глазах всего мира символом «иранского особого пути» и резкого роста геополитической значимости этой страны
Предстоящая (11-я по счету) кампания представляется крайне важной в силу нескольких причин. Во-первых, Ахмадинежад, ставший сильным раздражителем для США и их союзников, покидает свой пост. Он не может занимать президентское кресло более двух сроков подряд. Сегодня широко дискутируется вопрос о том, кто станет преемником экстравагантного иранского президента, и будет ли у него реальный шанс на изменение (или хотя бы незначительную корректировку) внешнеполитического курса?

Во-вторых, до сих пор свежи впечатления от кампани 2009 года, которая, пожалуй, была наиболее конкуретной из всех выборных гонок в послереволюционном Иране. Напомню, что в 2009 году кандидаты в президенты впервые полемизировали друг с другом в прямом эфире, а явка достигла рекордной отметки в 85%. И сегодня есть надежды на то, что активность будет не меньшей. 4 года назад Ахмадинежад одержал победу, однако в Иране прошли массовые акции протеста и запрос на внутренние перемены был более, чем явно продемонстрирован.

В-третьих, избирательные кампании в Иране очень четко высвечивают все парадоксы и противоречия этой страны. С одной стороны, она остается экспортером исламской революции, поддерживающим ряд террористических группировок, а с другой — относительно демократической – по меркам Ближнего Востоке– страной, уступая в этом разве что Турции. Здесь регулярно проводятся не только президентские, но и парламентские выборы. В отличие от многих постсоветских республик в Иране не ведется дискуссий о третьем сроке для одного президента.
Сегодня на старте новой кампании о своих амбициях заявили опытный дипломат и советник рахбара по международным делам Али Акбар Велаяти, бывший министр иностранных дел правительства Ахмадинежада Манучехр Моттаки, вице-спикер парламента Мохаммад Реза Бахонар. Однако до появления окончательного списка строить прогнозы крайне сложно. Свое слово должен сказать и Али Хаменеи.

В-четвертых, выборы пройдут на фоне одного из наиболее масштабных за последнее время натовских военных учений в Персидском заливе. И, конечно же, остроты ситуации добавляет непрекращающееся гражданское противостояние в Сирии, в котором интересы Ирана являются чрезчвычайно важным фактором.

Таким образом, итоги выборов 14 июня будут иметь не внутриполитический смысл, но и серьезное геополитическое значение. Впрочем, назвать события последних лет принципиальным разворотом иранской внешней политики было бы неверно. Представления о строго идеологическом характере иранской дипломатии укоренились в США и в Европе, начиная с 1979 года по многим причинам. Между тем, политика Исламской республики Иран была и остается своеобразным маятником между объективно необходимым национальным эгоизмом и прагматизмом, и субъективным стремлением защитников «идейной чистоты» к сохранению «верности заветам и идеалам революции».

Иран в недавнем прошлом и в настоящем не раз доказывал, что национальные интересы для него важнее, чем религиозная чистота. Так было в отношениях Исламской республики с Грузией, Арменией, Азербайджаном, странами Центральной Азии. Афганистаном. Кстати сказать, во многом благодаря стараниям одного из возможных участников выборов Али-Акбара Велаяти (на тот момент главы МИДа) 17 сентября 1994 года в Тегеране было подписано соглашение о прекращении огня между исламистами и сторонниками светской власти во время гражданской войны 1992-1997 годов в Таджикистане. В то же время не должно быть благостной картины. Доктрина «Большого сатаны» (США), противостоящего иранской «суверенной демократии», отражается и на уровне общих внешнеполитических подходов Ирана, и на конкретных региональных театрах. Взять хотя бы жесткие оценки Тегерана относительно кооперации между Израилем и Азербайджаном, а также проникновения британского и американского бизнеса на Каспий.

Нынешние выборы станут, в первую очередь, соревнованием акцентов. Трудно представить себе кандидатов, которые стали бы открыто критиковать «особый путь» Исламской республики и, напротив, превозносить кооперацию с США.

Здесь иллюзий ни у кого быть не должно. Стремление играть роль региональной державы с самостоятельной внешней политикой разделяется и консерваторами и сторонниками более гибких подходов. Однако выбор между соотношениями идеализма и реализма – вопрос немаловажный. Ответ на него и станет одним из важнейших последствий предстоящей кампании.

Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований (Вашингтон, США)

Соглашение о нормализации отношений между Сербией и Косово снова актуализировали уже основательно «остывшую» балканскую тему. При посредничестве Европейского Союза Белград и Приштина договорились об урегулировании ситуации в северной (преимущественно сербской) части автономного края. По мнению представителей ЕС, достигнутый компромисс существенно повлияет на сербские и косовские перспективы присоединения к объединенной Европе. В какой степени модель урегулирования конфликта в Косово применена к постсоветским странам? Можно ли говорить об «обновленном косовском прецеденте» для Евразии, и в особенности для непризнанных образований, возникших на территории бывшего Советского Союза?
На первый взгляд, по вопросу о возможном использовании «казуса Косово» де-факто образованиями Евразии, сказано все или почти все. На Западе косовский сюжет принято рассматривать, как уникальный случай самоопределения, в то время, как в России его демонстрируют, как пример проявления двойных стандартов. Между тем, если оставить в стороне эмоции, то можно прийти к следующему выводу. Договоренности между Белградом и Приштиной, как, впрочем, и вся динамика конфликта между сербами и албанцами-косоварами, не имеют решающей роли при определении будущего постсоветских непризнанных и частично признанных республик. Сегодня политические амбиции абхазских, карабахских, осетинских или приднестровских лидеров принято рассматривать в контексте развития косовской ситуации. Создается ощущение, что они только и делают, что сверяют свои часы с политическими стрелками Белграда и Приштины. Между тем их выбор был сделан задолго до того, как Косово попало в фокус мировой политики.
Приднестровье провозгласило свою независимость от Молдовы в 1990 году, То же самое (и почти в то же время) сделала Южная Осетия. Карабах провел референдум о своей независимости 2 сентября 1991 года. Таким образом, три из четырех непризнанных республик заявили о своих претензиях на национальный суверенитет еще во времена существования СССР (когда РФ как отдельной страны еще не существовало). Абхазия добилась де-факто суверенитета от Грузии после вооруженного конфликта с Тбилиси в 1992-1993 гг. В это время Косово никак не влияло на это самоопределение (поскольку тогда ситуация там рассматривалась в общеюгославском или сербском контексте, в крайнем случае общебалканском, но не мировом).
За годы своего де-факто суверенитета каждое из этих образований прошло не только через конфликты, но и через несколько избирательных циклов, смену власти, а некоторые из них (Абхазия и Южная Осетия) даже добились ограниченного признания своей государственности. Хотя количественно с Косово это и несопоставимо. При этом далеко не всегда эти образования играли роль «марионеток Москвы». Достаточно вспомнить хотя бы споры между Абхазией и руководством РФ по поводу президентских выборов 2004-2005 гг., или между Южной Осетией и Россией в 2011-начале 2012 гг. Или блокаду, осуществлявшуюся российским руководством против Абхазии. Де-юре она началась в 1996 году, а де-факто осуществлялась с конца 1994 года. С 1999 года начался процесс ее постепенного сворачивания, закончившийся только весной 2008 года, то есть всего за несколько месяцев до «пятидневной войны»!
Так почему же в таком случае в Сухуми, Цхинвали, Тирасполе и Степанакерте так часто обращаются к косовскому опыту? Если отвлечься от риторики, он нужен де-факто образованиям Евразии, как инструмент для международной легитимации своих амбиций. Если угодно, это паттерн для оправдания своих действий в течение последних двадцати лет. Внутренняя ситуация на Балканах, а также динамика сербско-албанских отношений, малоинтересна лидерам «СНГ-2». Существовало бы Косово или бы его не было вовсе, без собственных региональных предпосылок вряд ли вообще имелся бы предмет для разговора.
В то же самое время опыт Косова рассматривается и «материнскими государствами», которые, как и Белград в свое время, не готовы к тому, чтобы признать самостоятельное существование отколовшихся территорий. Хочется особо отметить, что Сербия, согласившись на переговоры с лидерами в Приштине и на включение сербских полицейских формирование в общие косовские структуры (то есть, де-факто признав легитимность своих недавних оппонентов), сделала это не из политического альтруизма. Год от года в сербском обществе вызревало убеждение, что интеграция проблемного с социально-экономической точки зрения региона, создаст немало проблем для самого Белграда. Не стоит сбрасывать со счетов и демографические тенденции (снижение население Сербии и рост населения Косова), что также заставило бы сербское руководство в случае сохранения «территориальной целостности» кардинально менять свои подходы к национально-государственному строительству. Прагматические соображения взяли верх. Показательно, что на компромиссы с Приштиной пошли Томислав Николич и Ивица Дачич, политические наследники сербских радикалов и социалистов, отнюдь не считающиеся «западниками». Не исключено, что с течением времени подобный же вопрос об издержках и обретениях от восстановления «территориальной целостности» будет задаваться в Тбилиси, Кишиневе и в Баку.
Много лет мы спорили о том, уникален или универсален «казус Косово». Сегодня пришло время сказать: «Казусы непризнанных республик бывшего СССР уникальны». Каждый по-своему. Они не сводимы к единой формуле, хотя, как и косовский случай порождены политикой конструирования федерации на этнической основе.
Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон

Террористическая атака во время знаменитого бостонского марафона актуализировала широкий спектр вопросов безопасности, начиная от технических аспектов до международной кооперации в противодействии «организаторам великих потрясений». Как и в сентябре 2001 года, на первый план, выдвинулась проблема американо-российской кооперации.
После атаки на башни-близнецы в Нью-Йорке и здание Пенгатона в Вашингтоне лидеры России и США заявили о стратегическом характере их совместной борьбы против терроризма. Москва поддержала американскую операцию в Афганистане и согласилась на активное вовлечение в нее стран постсоветской Центральной Азии, хотя все пространство бывшего СССР Кремль считал и считает зоной своих приоритетных интересов. Как бы то ни было, а в 2002 году Москва, не без определенных сомнений и не прибегая к жесткой публичной полемике, все же смирилась с привлечением американских военных специалистов к подготовке грузинских подразделений для борьбы с террористами в Панкисском ущелье (программа «Обучи и оснасти»). Сегодня уже мало кто помнит, что в те времена президент России Владимир Путин даже публично не исключал возможности вступления его страны в НАТО.
Однако «медовый месяц» в отношениях между Вашингтоном и Москвой продолжался недолго. Иракская кампания 2003 года резко противопоставила два государства. Затем был период «цветных революций», болезненно воспринятый в Кремле, пятидневная война на Южном Кавказе, приведшая к самому серьезному охлаждению в двусторонних отношениях за период после окончания «холодной войны». И, конечно же, не следует забывать о разночтениях по поводу «Арабской весны» и ее последствий, а также относительно возможностей «демократизации извне» в нестабильных или охваченных конфликтами стран.
Особенно чувствительная тема, по которой позиции Вашингтона и Москвы принципиально расходятся – это взгляд на внутриполитические процессы в России. Кремль крайне болезненно реагирует и на американский дидактизм, и на высказывания, которые можно воспринять как попытку поставить под сомнение легитимность российского руководства. Следует заметить, что в последние пять лет в риторике политиков и общественных деятелей по обе стороны Атлантики вариации на тему советско-американского противостояния слышатся нередко, хотя до реального полного охлаждения далеко. В активе остается сотрудничество по Афганистану, проблемам Ирана, Северной Кореи. И антитеррористическая кооперация часто упоминается в ряду приоритетных тем двустороннего партнерства. Но в какой мере можно ожидать серьезной смены вех после того, что случилось в Бостоне?
На мой взгляд, особых разночтений в оценке текущей северокавказской ситуации между Москвой и Вашингтоном нет. После событий 9-11 на официальном уровне представители администрации не делают акцент о «непропорциональном применении силы» в регионе (это делают отдельные конгрессмены, представители медиа и общественные активисты). Более того, Доку Умаров и «Эмират Кавказ» внесены в списки террористов Госдепа США. Вашингтон признает территориальную целостность РФ, а методы террора, практикуемые местными исламистами, жестко критикует.
Однако углубление в тему показывает, что северокавказские сюжеты невозможно оторвать от широких контекстов двусторонних отношений. И здесь крайне важно подчеркнуть асимметрию восприятия российских и американских политиков. Для Москвы Северный Кавказ и все что с ним связано – это приоритетная политическая задача, в то время как для США – это часть более широких головоломок. Возможно, Вашингтон и мог бы занять более нюансированную позицию в отношении политики России на Северном Кавказе. Но если посмотреть на ситуацию в Сирии (и в целом на Ближнем Востоке), то здесь позиции сторон далеки друг от друга. На мой взгляд, США с крайней настороженностью воспринимают международные амбиции России. В этом многим в Вашингтоне видя попытки «ресоветизации» или «восстановления СССР», что, в свою очередь, может рассматриваться как предпосылка для «холодной войны-2».
По моему мнению, резоны Москвы – это не выстраивание империи и не стремление вытеснить американцев из Ближнего Востока, Юго-Восточной Азии и откуда бы то ни было. Для этого у современной России нет ресурсов, чтобы там ни говорили записные пропагандисты с государственных каналов. Даже на Балканах влияние Москвы невелико. Однако Россия (и фамилия ее президента в данном случае не важна) опасается дополнительного роста турбулентности в потенциально опасных регионах, откуда может прийти угроза и на ее территорию. В этой связи крах светских режимов на Ближнем Востоке, попытки выдавливания России из «ближнего зарубежья» рассматриваются Москвой, как дополнительные факторы нестабильности для Северного Кавказа и Поволжья. Просто потому, что светским режимам противостоят исламисты, а с ними Россия ведет борьбу еще со времен таджикской гражданской войны 1992-1997 гг.
Мне кажется, эти резоны Москва использует неэффективно, используя к месту и чаще не к месту антиамериканскую риторику не самой первой свежести и качества. Иногда создается впечатление, что брежневский агитпроп по этой части был куда более креативным и главное, рациональным. Однако, признавая провалы путинской пропаганды, я вижу и объективные оснований для опасений Кремля. Которые не исчезли бы и с уходом Путина. И даже с приходом к власти его оппонентов.
Разве коллапс безопасности на Ближнем Востоке, в Центральной Азии или на Южном Кавказе не внесет свои далеко не пять центов в общую дестабилизацию на Юге и Востоке РФ? Риторический вопрос. Особенно, если вспомнить, какое правительство было единственным среди тех, кто признал независимость «Чеченской Республики Ичкерия» (это были талибы), а также близость центральноазиатских республик к российским рубежам.
И вот здесь получается серьезное противоречие. США готовы поддерживать российское единство и соглашаться с доводами Москвы по поводу Северного Кавказа. Но в том, что касается внешнеполитических интересов, Вашингтон уступчивость проявлять не готов. С точки зрения многих в Америке, России стоит думать о своей безопасности, а не о росте внешнего влияния. Но без определенного укрепления внешнеполитических позиций любое российское правительство не сможет эффективно решать северокавказские и поволжские проблемы. В противном случае это будет выглядеть как лечение больного только одной-единственной группой препаратов без использования другой. Однако для понимания российских резонов, как я считаю, Вашингтону нужно будет преодолеть немало фобий и страхов. Тем паче, что в отличие от РФ, для США крайне важен фактор общественного мнения, а значит и такие темы, как права человека, перспективы демократии и гарантии для самовыражения оппозиции. Непростой выбор между прагматикой и идеализмом. В особенности тогда, когда отношения стран не имеют крепкого экономического фундамента.
Таким образом, бостонская трагедия, скорее всего, подстегнет двусторонние попытки кооперации. Но вот учтут ли Вашингтон и Москва предыдущие ошибки, поймут ли, что сотрудничество по Северному Кавказу без более широких контекстов неэффективно и малопродуктивно – покажет время.
Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований (Вашингтон, США)

Фото АР

14-15 апреля состоялся визит президента Узбекистана Ислама Каримова в Россию. За последнее время в двусторонних отношениях между Москвой и Ташкентом накопился целый ряд острых вопросов. В конце июня прошлого года Узбекистан приостановил свое членство в ОДКБ (Организации договора о коллективной безопасности). Это решение фактически совпало с оживлением двусторонних американо-узбекских отношений. В конце августа США и Узбекистан договорились о реализации двух десятков совместных проектов на общую сумму в 2, 8 миллиардов долларов США. Список отраслей, в рамках которых эти проекты будут реализовываться, выглядит внушительным. Это и нефтегазовая сфера, и горнодобывающая промышленность, и фармацевтика, и «оборонка».

Все это дало повод некоторым экспертам заговорить о возможном наращивании военного присутствия Соединенных Штатов в республике. Официальный Ташкент весьма ревностно относится к реализации гидропроектов в соседних республиках с участием России. Причина тому – дефицит водных ресурсов для Центральной Азии в целом, и для Узбекистана – в частности. Но еслит строительство Рогунской ГЭС в Таджикистане находится в замороженном состоянии, то шансов на реализацию проектов в Кыргызстане намного больше. Ташкент вообще не слишком доволен наращиванием стратегического партнерства Москвы с соседями (Казахстан, Таджикистан, Кыргызстан), поскольку в этом ему видится определенная опасность для собственных региональных интересов.

В то же самое время и Узбекистан, и Россия крайне заинтересованы в сохранении конструктивного партнерства. На сегодняшний день по данным Российской миграционной службы, самой многочисленной общиной мигрантов и из стран СНГ, и из государств «дальнего зарубежья» являются этнические узбеки (их численность оценивается в 2,3 миллиона). При этом Узбекистан является самой многонаселенной республикой Центральной Азии, а его выгодное геополитическое положение и богатые природные ресурсы почти что автоматически превращает его в страну, чье мнение крайне важно для любого участника среднеазиатских геополитических процессов. В особенности на фоне «проблемы-2014» – изменения формата американского и натовского присутствия в Афганистане. В экономическом плане значение «российского фактора» для Узбекистана тоже нельзя недооценивать. По итогам прошлого года товарооборот между двумя странами вырос более чем на 12 %.

Какие тенденции подтвердил или более четко высветил визит узбекского лидера в Москву? Во-первых, визит показал, что Ташкент всем интеграционным устремлениям предпочитает двусторонние отношения. Узбекистан и раньше совершал «разводы» с интеграционными структурами. И с теми, которые считаются пророссийскими, и с теми, которые рассматриваются, как прозападные. В 1999 году он отказался продлевать Договор о коллективной безопасности, который был заключен в мае 1992 года. В том же, 99-ом, Ташкент присоединился к ГУУАМ (Грузия-Узбекистан-Украина-Азербайджан-Молдова). Таким образом, в ОДКБ на момент ее создания (май 2002 года) Узбекистан не попал. Он присоединился к организации позже, в августе 2006 года, после того, как отношения с Западом были испорчены из-за трагических событий в Андижане. В 2005 году серия «цветных революций» заставила Ташкент покинуть ГУУАМ. Однако в 2009 году Узбекистан отказался присоединяться к Соглашению о создании КСОР (Коллективных сил оперативного реагирования) под эгидой ОДКБ.
На мой взгляд, Ташкент стремится балансировать между ведущими центрами силы, не делая выбора в одну или другую сторону – но при этом отстаивая свои интересы. Так в 2012 году многие ждали, когда же Узбекистан пригласит американцев и предоставит им свою территорию под военную базу. Однако этот шаг не был сделан. Ташкент мягко прикрыл дверь в ОДКБ, но не хлопнул ею громко.

В 2014 году республику ждут важные испытания. Про Афганистан все более или менее ясно. Здесь общность интересов с Москвой очевидна. Россия не заинтересована в исламизации региона и расползании «афганского пожара» в Центральную Азию, откуда гораздо легче достичь Поволжья, Урала и Северного Кавказа. Что же касается светского и авторитарного Узбекистана, то «афганизация» для него означает коллапс безопасности и прямую угрозу для государственности. Но помимо этого в Узбекистане предстоят выборы. И хотя президент Ислам Каримов всем своим видом демонстрирует, что уверенно держит ситуацию под контролем, вопрос о смене власти последние несколько лет интенсивно обсуждается. В отличие от Запада Москва в таких щепитильных вопросах демонстрирует большее «понимание» местных особенностей. И для легитимации любого внутреннего сценария (будь то пролонгация власти, или выход на авансцену преемника) помощь России очень важна.

Отсюда и заинтересованность Ташкента в том, чтобы сгладить те шероховатости, которые возникли в связи с выходом из ОДКБ. И московский визит, по итогам которого стороны подписали целый ряд документов по социально-экономическому сотрудничеству. Эта задача вполне удалась. Что, нам мой взгляд, в очередной раз подтверждает тезис: постсоветские республики руководствуются прагматикой и, если угодно, соображениями национального эгоизма, а не абстракциями об общем историческом прошлом и необходимостью интеграции ради нее самой.

Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудником Центра стратегических и международных исследований (Вашингтон, США)