15 февраля 2014 года в Москве и в российских регионах пройдут мероприятия, посвященные двадцатой пятой годовщине вывода советских войск («ограниченного контингента», как называли их в период 1979—1989 годов) из Афганистана. До сих пор в российском обществе нет единой оценки событий и двадцатипятилетней, и тридцатипятилетней давности (в конце года будет отмечаться 35 лет с момента принятия решения о вводе войск в эту неостывшую доныне горячую точку).

С одной стороны, войну называют «преступной» и бессмысленной. За девять лет пребывания советского контингента в Афганистане, только по официальным данным, погибли 14 453 гражданина несуществующего сегодня государства. С другой стороны, раздаются слова о едва ли не даре предвидения у советских руководителей, которые задолго до 11 сентября узрели «мировую террористическую угрозу». В самом Афганистане к этим событиям двойственное отношение. С одной стороны есть резолюции парламента страны, официально осуждающие этот шаг северного соседа. С другой стороны у властей в Кабуле присутствует интерес к сотрудничеству с Россией, а натовское вмешательство в афганские дела также вызывает множество нареканий со стороны действующего правительства. Отнюдь не случайно проблемы во взаимоотношениях США и Афганистана время от времени попадают в публичное пространство и становятся предметом дискуссий.

Как бы то ни было, а с уходом «шурави» (как называли военнослужащих Советской армии) на афганской земле не наступило «конца истории». Сначала свержение ненавистного «коммунистического режима» Наджибуллы (на деле – светской антиклерикальной власти, отказавшейся от политики атеизма и построения социализма еще накануне распада СССР), затем перманентная война победителей, потом «Талибан», показавшийся возвратом в светлое средневековое прошлое. На смену талибам пришла пора демократизации под флагами НАТО и США. Однако многочисленные теракты (объектами которых становятся не только военнослужащие коалиции, но и высокие чины из Вашингтона, приезжающие проверить результаты демократического транзита) и регулярные всплески нестабильности заставляют с новой силой искать ответы на неудобные вопросы. Которые не попадают в официальные ноты и заявления стран ЕС и США (как, впрочем, и в комментарии российских политиков). Почему после многолетней операции НАТО (при решающей роли США) Афганистан не представляет собой образование, принципиально отличающееся от того, каким он был в 90-е – начале 2000-х годов, то есть после ухода «русских оккупантов»? И значительной остроты ситуации придают перспективы переформатирования натовского присутствия в стране.

На сегодняшний день положение дел в Афганистане дает много поводов для беспокойства. По данным российской Федеральной службы по контролю над оборотом наркотиков (ФСКН), от героина афганского производства в России ежегодно гибнет вдвое больше людей, чем погибло советских солдат за всю десять лет военных действий (1979-1989 гг.) в Афганистане. Приблизительно 40% афганских наркотиков поставляются в Россию. Это сравнимо с объемами потребления героина во всей Европе. Афганский героин лидирует с большим отрывом среди потребляемых в России тяжелых наркотиков. Второй по объему рынок гашиша имеет также афганское по преимуществу происхождение. Стоит заметить, что нарастание наркотической угрозы объясняется ростом опийной экономики внутри Афганистана из-за отсутствия адекватных экономических альтернатив, слабости центрального правительства республики. Что же касается натовского фактора, то, с одной стороны, Вашингтон (и особенно его европейские союзники) крайне чувствительны к потерям во время военных операций на афганской территории. С другой стороны, присутствует боязнь социальных протестов и роста оппозиции из-за уничтожения посевов маков (сами посевы нередко контролируются полевыми командирами, внешне лояльными центральной власти и силам международной коалиции).

Несмотря на американский контроль и финансовую помощь, в сегодняшнем Афганистане возродилась практика позднего Наджибуллы. Речь идет о практике «договорных районов», когда центральная власть (слабая и эфемерная) не вмешивается в местные дела, тогда как лидеры «на местах» демонстрируют внешнюю лояльность. При этом такая лояльность стоит недешево. И все это на фоне активизации талибов и их террористической деятельности. Надежды на быструю демократизацию не оправдались так же, как ранее провалились попытки форсированного построения социализма на афганской земле.

Сегодня уже всем становится очевидна взаимосвязь «интернационального долга» времен позднего СССР с «демократическим долгом» США сегодняшнего образца. В этой связи чрезвычайно важным представляется определение того, что такое «уроки Афганистана». Как бы банально ни звучала такая постановка вопроса, она могла бы позволить России и в современных условиях определить свои приоритеты на афганском направлении. Каким бы далеким ни казался сегодня Афганистан, его влияние на политическую ситуацию в России остается высоким. Во-первых, это наркотический вызов. Во-вторых, Афганистан граничит с тремя центральноазиатскими государствами (Туркменистан, Таджикистан, Узбекистан). Учитывая практическую реальность (что показал нам и Таджикистан в 1991–1992 годах) переброски «афганского пожара» на постсоветскую Центральную Азию, нельзя исключать появление мощного исламистского фронта непосредственно у границ России. Тем паче, что дискуссия на данную тему носит совсем не отвлеченный характер. В 1992 году афганский пожар уже настигал Россию на таджикской границе. Хотелось бы также напомнить, что правительство талибов было единственным  правительством, которое признало Чеченскую Республику Ичкерия, установив с ней взаимовыгодную кооперацию.

В-третьих, коллапс безопасности в Афганистане может иметь печальные последствия и для эскалации насилия на Большом Кавказе. Это также не сфера досужих предположений, а реальность, которая имела место быть в начале 1990-х годов. Вот как описывает это известный иранский кавказовед Хамед Каземзаде: «По идеологическим причинам Иран в начале 1990-х годов оказывал серьезную военно-стратегическую помощь Азербайджану. Имела место поддержка Тегераном афганских моджахедов и их лидера Хекматияра. Моджахеды были вовлечены в карабахский конфликт на азербайджанской стороне». Спору нет, Гульбетдин Хекматияр изначально был противником талибов. Однако с началом операции США и НАТО в Афганистане его позиции изменились (как прошел и его «медовый месяц» с Тегераном, пострадавшим от правления «Талибана» и имевшим свои счеты к этому режиму). Но сам факт превращения Афганистана в «федерацию полевых командиров» несет в себе большие риски для этой  «остуженной горячей точки» на Юге Кавказа.

В-четвертых, новейшая история Афганистана продемонстрировала, что нельзя использовать эту страну в сиюминутной конъюнктурной борьбе, а потом бросать на произвол судьбы. Так сделал СССР в 1989 году. И есть риск, что сворачивание американского военного присутствия может иметь схожие результаты. Афганистан можно бросить, но он не бросит вас, если вы уже ввязались в «большую игру» в нем. И именно поэтому афганская проблема могла бы стать полем реальной (не пиаровской) взаимовыгодной кооперации между США и РФ. Отождествление интересов Москвы и Вашингтона вряд ли возможно сегодня. Однако разумное партнерство при учете тех уроков и провалов, которые во многом являются общими для нас, было бы оптимально.

Автор – Сергей Маркедонов, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

На фоне украинского кризиса и ситуации на Ближнем Востоке внутриполитическая динамика в Республике Молдова остается в тени. Между тем, в начале февраля там произошло событие, которое представляет значительный интерес с точки зрения оценки, как интеграционных перспектив на постсоветском пространстве, так и национального строительства новых независимых государств.

2 февраля 2014 года на территории Гагаузии, автономно-территориального образования на юге Молдавии прошел консультативный референдум. На голосование были вынесены такие вопросы, как внешнеполитический вектор Кишинева и право на самоопределение в случае утраты Республикой Молдова суверенитета. Более 98% участников волеизъявления высказались за вступление Молдовы в Таможенный Союз. Лишь немногим менее двух процентов не поддержали этот вектор. В поддержку курса на интеграцию с Евросоюзом проголосовали 2,77%, а против этого – более 97%. При этом почти 99% высказались за право Гагаузии реализовать самоопределение в случае утраты Молдовы суверенитета – под этим подразумевалось возможное объединение этой республики с Румынией. Стоит также отметить высокую активность населения. Явка избирателей превысила уровень в 70%. По оценкам Центризбиркома Гагаузии, на ее территории не было ни одного населенного пункта, где к урнам для голосования пришли бы менее половины избирателей.

Остроты ситуации добавляет то, что официальный Кишинев еще на уровне подготовки гагаузского волеизъявления препятствовал ему. Голосование 2 февраля центральные власти расценивают, как проявление сепаратизма и опасность для территориальной целостности страны. Естественно, ситуация в Гагаузии обсуждается и в контексте конкуренции проектов европейской и евразийской интеграции, сильно актуализировавшейся в ходе событий последних месяцев на Украине.

В чем же основная интрига гагаузского волеизъявления? И каким последствиям оно может привести? Можно ли говорить о появлении «второго Приднестровья» на ближайших подступах к Евросоюзу?

На закате Советского Союза именно Гагаузия была пионером среди самопровозглашенных республик, не имевших в советское время особого статуса в виде АССР или автономной области. Но вступив в борьбу против унитаристских тенденций в самоопределяющейся Молдавии, гагаузская элита без открытых вооруженных противостояний получила автономный статус, определенные привилегии и влияние (хотя последнее то увеличивалось, то уменьшалось). В 1994 году на территории Гагаузии прошел референдум, на котором население региона высказалось за нахождение в составе Молдовы на правах автономии. Тогда же молдавский национальный парламент принял особый закон, регламентировавший статус Гагауз Ери в составе единого государства. Это принципиально отличало Гагаузию от Приднестровья, не говоря уже о Нагорном Карабахе, Абхазии или Южной Осетии. Долгие годы, как официальный Кишинев, так и его европейские партнеры рассматривали гагаузский случай, как проявление политической гибкости и пример для достижения компромисса.

Между тем, противоречия между Кишиневом и Комратом накапливались не один год. Сыграли здесь свою роль многиичсленные факторы. Среди них можно назвать и провал т.н. «плана Дмитрия Козака» по приднестровскому урегулированию, основанному на идеях федерализации Молдовы, и приход к власти в Кишиневе проевропейской коалиции, и укрепление интеграционных центральных молдавских властей с ЕС в целом и с Румынией в частности.  Большое влияние оказали и признание Косова, и «пятидневная война», в которой Россия поддержала независимость Абхазии и Южной Осетии, и рождение идеи Таможенного союза с лидирующей ролью России.

В значительной степени противоречия Кишинева и Комрата базировались и на разном понимании особого статуса Гагаузии. Если центральные власти видели компромисс с Комратом, как свою победу над сепаратистской опасностью, то гагаузская сторона понимала его, скорее, как систему взаимных уступок и обязательств, позволяющих ей принимать участие в формировании общенациональной внутренней и внешней политики. Как минимум, учитывать ее особое мнение.

В этой связи стоило бы иметь в виду, что четвертая статья Закона «Об особом статусе Гагауз Ери» гласит, что «в случае изменения статуса Республики Молдова как независимого государства народ Гагаузии имеет право на внешнее самоопределение». И совсем неслучайно в этой связи то, что 19 сентября 2008 года высший представительный орган власти автономии обратился к Кишиневу с предложением о признании абхазской и югоосетинской независимости.

И, конечно же, не улучшают атмосферу отношений между центром и Гагауз Ери заявления румынских властей о возможности и даже желательности объединения Молдовы и Румынии. При этом страхи и фобии увеличиваются даже не из-за каких-то тезисов, озвучиваемых из Бухареста, а из-за отсутствия внятной и четкой реакции на них со стороны Брюсселя и других членов Евросоюза. В Комрате такое молчание понимают, как согласие. Но в свою очередь сами гагаузские лидеры для автономии и для себя такой перспективы не видят.

Таким образом, сегодня попытка определиться с интеграционными приоритетами – это, в значительной степени, заявка на участие в определении будущего Молдовы, частью которой является и Гагаузия. Было бы большим упрощенчеством видеть в февральском референдуме последовательный и непримиримый сепаратизм или уход в «орбиту Кремля». Комрат пытается доказать, что его голос тоже должен быть услышан, и что он должен быть для центральных властей в Кишиневе важнее, чем голоса из Бухареста. Что же касается «руки Москвы», то данный сюжет при всей его значительности, вторичен. «Рука» появляется тогда, когда у гагаузской элиты снижаются возможности или уходят надежды изменить что-то с выгодой для себя в центре своего государства. И это не столько причина, сколько следствие незавершенности процесса формирования молдавской политической идентичности.

Впрочем, не исключено, что определенный интерес к данной теме может проявить и Турция. И хотя гагаузы (тюкоязычный народ, составляющий 82,1% населения автономии) исповедуют в большинстве своем христианство, Анкара играет определенную роль в развитии этого образования (с помощью турецких средств была модернизирована система водоснабжения). И в этом смысле не стоит спешить с выводами о появлении «второго Приднестровья». А вот помнить о том, что первое (и ныне существующее) появилось после провала  целого ряда попыток достичь компромиссов в рамках единой Молдавии, следует. Как стоит, впрочем, и задуматься о том, так ли уж противопоказан федерализм постсоветским образованиям.

И последнее (по порядку, но не по важности). Гагаузский референдум (а в более широком контексте проблема Молдовы и ее выбора), как ранее истории с Украиной, Грузией, Арменией, Азербайджаном и Белоруссией показала, что «восточная политика» ЕС не будет и просто может быть триумфальным шествием «европейских ценностей». Слишком разное понимание вкладывают в них и рядовые граждане и элиты стран с несформировавшейся до конца политической и гражданской идентичностью. И далеко не все видят в присоединении к Евросоюзу триумф демократии и равных возможностей для всех. Кто-то ожидает от такой перспективы высоких социальных издержек, проблем для безопасности и угроз для сохранения своей этнической или региональной идентичности. И не считаться с этим, следуя упрощенной прогрессистской модели «научного демократизма» значит заведомо дискредитировать саму идею европейского выбора.

Автор – Сергей Маркедонов, политолог, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета  

Украинский политический кризис, который в канун новогодних праздников, казалось бы, затих и отступил, вскоре после их окончания разразился с новой силой. И сегодня он спровоцировал обсуждение широчайшего круга перспектив от достижения компромисса до введения санкций и возможного раскола страны на несколько частей. В какую сторону склонится чаша выбора? Каким путем последует Киев? Как отреагируют на любые изменения внутри Украины другие заинтересованные игроки?  На сегодняшний день существует огромный разброс оценок и выводов. Говоря языком математиков, в этой задаче слишком много переменных. Поэтому решение этого уравнения не будет простым.

Во-первых, непроста сама конфигурация украинского противостояния. Сегодня представители партии «Свобода» во главе с Олегом Тягнибоком рассматриваются едва ли не как самые радикальные противники действующего президента Виктора Януковича. Но ведь в свое время, во многом благодаря действиям власти, эта политическая сила была «раскручена».

При всей условности параллелей история со «Свободой» напоминает сюжет с КПРФ в постсоветской России. Долгие годы жупел «коммунистического реванша» использовался Кремлем для доказательства того, что все альтернативы кроме него будут гораздо хуже. В украинском же случае власть хотела бы иметь в качестве главного спарринг-партнера откровенных националистов. Для мобилизации электората в свою пользу, а также для создания благоприятной картинки и для Запада, и для России это было бы удобно. Однако на сегодняшний день не вполне ясно, состоятся выборы президента в 2015 году или раньше. И снова жизнь оказалась сложнее и хитрее изощренных комбинаций. Добавим к этому, что после отставки главы правительства Николая Азарова власть не выглядит таким уж монолитом, как это  иногда представляется из Москвы или Вашингтона.

Во-вторых, сам оппозиционный лагерь представляет собой «синдикат недовольных», в котором все недовольны по-разному. И есть уже много фактов, свидетельствующих о том, что представители радикальной части (т.н. «Правый сектор») не довольны слишком осторожными действиями представителей других сил (УДАР или «Батькивщина»). Для радикалов сама идея переговоров с властями считается невозможной. Отсюда борьба двух  линий внутри одной: либо революционные действия, либо достижение решения в правовом поле. Заметим, что такие истории, как захват административных зданий и попытки создания параллельных органов власти также не проходят бесследно. Они формируют уверенность, что именно этот способ – наилегчайший путь к выходу из тупика. В действительности же крайне сложно направить «живое творчество масс» в конструктивное русло вне зависимости от политических взглядов самих «творцов».

И хотя будущее украинской политики представляется до крайности неопределенным, некоторые предварительные выводы уже можно сделать.

До недавнего времени политическая трансформация на Украине рассматривалась, как едва ли не самая успешная на территории бывшего Советского Союза. И в самом деле, здесь высшая власть передавалась от одного первого лица другому несколько раз. И неизменно на основе всеобщих выборов, а не «усталого караула». Леонид Кучма сменил первого президента периода независимости Леонида Кравчука. За Кучмой пришел Виктор Ющенко, которого сменил Виктор Янукович. И даже, несмотря на неоднозначную (с правовой точки зрения) историю с «третьим туром» в декабре 2004 года, побежденные признавали итоги голосования и права победителей. При этом победители и побежденные даже сосуществовали друг с другом в рамках единой властной системы, как это было в 2006-2007 годы, когда Виктор Янукович (главный оппонент Виктора Ющенко) занимал пост премьер-министра при президенте, которому он до того проиграл на выборах.

Однако сегодняшнее развитие событий, сопровождаемое, среди прочего не только мирными формами борьбы, но и насилием, показало, что украинский случай рано рассматривать, как «историю успеха». «Майдан-2»  в отличие от «майдана» образца 2004-2005 годов уже не будет мирным и «бархатным». Перспектива будущей мирной и конституционной передачи власти также видится пока что недостаточно явной. Отсюда крайне важный урок: для того чтобы страна считалась демократичной мало иметь многопартийность и пережить смену высшей власти. Необходимо иметь мощные властные институты, с чем на Украине на протяжении всех двадцати лет независимости был сильный дефицит. Политика строилась и продолжает строиться не столько вокруг различных взглядов и стратегий, сколько вокруг отдельных личностей и групп  влияния. Но в отличие от России или Белоруссии здесь пока что не победила ни одна из них, что, тем не менее, не мешает строить «вертикали» в рамках отдельно взятой группы. И все эти проблемы переплетаются с незавершенностью национального и государственного строительства, а также с сильными региональными различиями.

Впрочем, значение украинского кризиса выходит далеко за границы одного государства. Сегодня «Майдан-2» становится своеобразным примером для всего постсоветского пространства. Конечно, революции и протестные движения не передаются с помощью вируса. Для того чтобы украинский опыт сработал в России, Армении, Азербайджане или Белоруссии нужны определенные предпосылки (особенности политической элиты, социально-экономического развития, возможности для внешнего вмешательства). Но сама модель, при которой самая политически активная часть общества, мягко или жестко нарушая существующие правовые нормы, апеллируя при этом к праву народа на смену авторитарной власти, добивается цели, видится чрезвычайно притягательной.

В этой связи для любой властной системы постсоветской страны главный урок «Майдана-2» состоит в том, чтобы избежать полного «окукливания» и, напротив, поддерживать  обратную связь с обществом, обеспечивая приток свежей крови. Говоря о таком притоке, следует иметь в виду и привлечение наиболее профессиональных и конструктивных представителей оппозиции, и прагматичных технократов, не связанных семейными и клановыми узами с высшим руководством страны. Необходимо и определенное заимствование оппозиционных лозунгов. Тот случай, когда плагиат не возбраняется, а наоборот, может считаться позитивным фактором.

Что же касается постсоветской оппозиции, ей следовало бы для лучшего усвоения уроков «Майдана-2» познакомиться с таким понятием, как «ответственность». Мало сколотить группу противников власти и свалить ее. Необходимо удержать ситуацию от гражданского конфликта, а то и открытой войны, и предложить обществу нечто более качественное, чем власть. В этой связи важнейшей задачей критиков власти является выработка стратегии будущего, что в случае возможного противостояния позволило бы «перехватить» падающую власть и не допустить негативных сценариев, при которых на место авторитарной или полуавторитарной власти пришел бы хаос. Просто потому, что, как правило, на смену хаосу приходит не демократия, а авторитарная модель.

Сергей Маркедонов, политолог, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета  

Фото АР

7 февраля в черноморском курортном городе Сочи откроются Зимние олимпийские игры. Это событие рассматривается не только, как главный спортивный праздник четырехлетия, но и как важная политическая демонстрация российского потенциала. В этом контексте «белая Олимпиада» в субтропиках видится, как личный проект президента РФ Владимира Путина.

Но в отличие от предыдущих олимпийских столиц Сочи находится в непосредственной близости от политически турбулентного региона, каковым является Северный Кавказ. И угрозы, исходящие оттуда не случайно находятся сегодня в фокусе всеобщего внимания. Еще в июле 2013 года лидер северокавказской террористической сети «Эмират Кавказ» Доку Умаров заявил о том, что для него и его сторонников срыв игр в Сочи является важнейшей целью, а в качестве мишени они готовы рассматривать не только «силовиков», но и гражданских лиц. Впрочем, здесь ничего нового в словах «амира» не было. Даже в то время, когда он объявлял «мораторий» на атаки гражданских объектов (зима 2012 года), таковые продолжались.

В канун новогодних праздников две варварские атаки были предприняты на железнодорожный вокзал и троллейбус в Волгограде. Но только 18 января в Youtube появилось заявление от имени организации «Ансар-аль-Сунна», которая взяла на себя ответственность за два декабрьских взрыва в городе-герое на Волге. На сегодняшний день невозможно со стопроцентной уверенностью говорить о том, насколько эта информация заслуживает доверия. Ранее на Северном Кавказе организации с таким названием не действовали. «Ансар-аль-Сунна» – исламистская структура, близкая «Аль-Кайде» и действующая на территории Ирака. Пока что никаких точных свидетельств о ее связях с боевиками на Северном Кавказе нет, хотя не исключено, что они появятся. По справедливому замечанию известного российского исламоведа Ахмета Ярлыкапова, «смертников, совершавших теракты в России, ранее относили к группировке “Рийад ас-Салихийн” (Сады праведных), созданной еще Шамилем Басаевым, название было своеобразным брендом – посыл делался на то, что члены этой группировки попадут в рай».

Однако террористическое подполье действует по своим законам. И согласно им любые публичные акции крайне рискованны, а потому ограничены. И, конечно же, исламисты стремятся к тому, чтобы запутать и сбрить с толку возможных противников. Как бы то ни было, а стоило бы обратить внимание на широкую дискуссию, развернувшуюся в СМИ по поводу т.н. «черных вдов» (женщин, совершающих суицидальные атаки наподобие той, что случилась осенью прошлого года в Волгограде), готовых совершить акции непосредственно на территории будущей Олимпиады. Подобные споры возникли на основе серии публикаций и информационных «вбросов». Все эти сведения стоит многократно перепроверять и, как минимум, не спешить с окончательными выводами. Однако некоторые выводы принципиальной важности следует сделать уже сегодня, чтобы представлять себе источники угроз не только играм в Сочи и Северному Кавказу, но и европейской безопасности.

В первую очередь следует представлять себе те изменения, которые произошли в северокавказском радикальном движении в последнее десятилетие. Если в конце 1990-х годов на первом плане были сторонники отделения Чечни от России, то затем их вытеснили защитники идей «чистого ислама». Абдул-Халим Садулаев был последним из лидеров «ичкерийцев», кто пытался соединить линию радикальных исламистов с линией сепаратистов. Какое-то время ему это удавалось. Однако исламистское начало постепенно взяло верх. После гибели Садулаева последний ичкерийский «президент» Доку Умаров продолжил идеологический дрейф в сторону исламизма, создав т.н. «Эмират Кавказ».

В настоящее время язык антироссийского движения на Кавказе перестал строиться вокруг сепаратистских символов и лозунгов. Появились новые символы антироссийской борьбы на Северном Кавказе. Вряд ли такие люди, как Саид Бурятский (1982 -2010 гг., Александр Тихомиров, по отцу – бурят, по матери – русский), Виктор Двораковский (род. в 1987 году, этнический русский из Махачкалы, приговоренный в 2012 году за свою деятельность к 23 годам колонии), Виталий Раздобудько (1978-2011, этнический русский, ставропольчанин) могли бы вдохновлять на борьбу защитников светского националистического проекта. На первое место вышли цели создания исламского государства (чьи границы в перспективе могут и не ограничиваться Северным Кавказом) и участия в глобальном джихаде против всех «врагов ислама» (включая не только Россию, но и США, Европу, Израиль).

Политический язык, используемый умаровцами, также принципиально отличается от языка сепаратистов. На их главном интернет-ресурсе «Кавказ-центр» в материалах проводится последовательная антироссийская, антиамериканская и антиевропейская пропаганда. Так, например, войска США и Великобритании в Афганистане называются «оккупантами», «врагами». При этом сами сторонники «Эмирата» называют себя не «освободителями Чечни», а «моджахедами». В этой связи неудивительно, почему Госдеп США включил и «Эмират Кавказ», и его лидера в число террористических организаций и террористов, опасных для американской национальной безопасности. Фактически эти шаги Вашингтона остались одними из немногих содержательных достижений политики «перезагрузки».

О структуре «Эмирата Кавказ» сложно судить со стопроцентной определенностью. Во-первых, сам по себе проект Умарова является в значительной степени виртуальным. Не в том смысле, что за ним нет реальных преступных дел, а в том смысле, что организационно-управленческая иерархия здесь отсутствует. Российскому государству противостоит террористическая сеть, отдельные части которой могут пребывать какое-то время в «спящем режиме», а в определенные периоды выходить на авансцену. При этом сами сведения о структуре «Эмирата» меняются. Так, некоторое время на сайте «Кавказ-центр» размещалась «портретная галерея» командующих подразделениями «Эмирата». Впоследствии от этой идеи отказались, стали публиковать новости, поступающие из «вилаятов».

При этом стоит отметить, что различные ячейки «Эмирата» (это подтвердила практика 2007-2013 гг.) редко действуют за пределами «своих» национальных республик, несмотря на то, что сегодня на первый план вышла джихадистская «интернациональная» идеология, а принципы светского национализма перестали выдвигаться. При этом попытки «Эмирата» расширить свою активность за границами собственно Северного Кавказа (а на уровне призывов и деклараций такая решимость демонстрировалась) имели место, хотя и не привели к коренному изменению формата диверсионно-террористической борьбы.

Теракт в Бостоне в апреле 2013 года в очередной раз актуализировал проблему российско-американской антитеррористической кооперации. И хотя такая возможность ограничена многими обстоятельствами сложного контекста двусторонних отношений, попытка Умарова представить свою борьбу, как антиколониальное движение (не ведущее борьбу с гражданскими лицами), провалилась.

При этом следует отметить, что безопасность Игр в Сочи – лишь часть более общей панорамы безопасности Северного Кавказа. Хочется верить, что за время «белой Олимпиады» эксцессов удастся избежать. Но одним даже грандиозным событием проблема турбулентного региона не ограничивается. Следовательно, без серьезной корректировки российской национальной и религиозной политики, а также выработки всеобъемлющей стратегии интеграции Кавказа трудно будет сдерживать те негативные тренды, которые имеются сегодня. И которые ставят российский регион в одну из приоритетных проблем международной повестки дня.

Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон

11 января в Израиле скончался Ариэль Шарон. Об этом политике и военном деятеле еще при жизни были написаны тома литературы. И много новых томов еще будет написано. При этом спектр оценок его деятельности был и будет шире самого широкого. Хотя бы потому, что биография Шарона повторяет основные вехи пути Еврейского государства с момента его создания до наших дней. И в большинстве этих событий покойный генерал и политик был едва ли не центральной фигурой. Чего стоит только одна его операция по окружению третьей египетской армии во время войны Судного дня в 1973 году, фактически спасшая Израиль!

Однако в ряду оценок и реакций на смерть Шарона позиция российской официальной власти выделялась особо. Владимир Путин стал одним из первых лидеров зарубежных государств, которые направили телеграмму соболезнования по этому поводу. Но президент РФ не ограничился и этим форматом. Через два дня после этого он лично позвонил действующему главе израильского правительства Биньямину Нетаньяху, чтобы выразить свое отношение к личности ушедшего политического и военного деятеля. Стоит заметить при этом, что, во-первых, к моменту своей смерти этот человек не занимал никаких государственных постов в Израиле, с января 2006 года он пребывал в вегетативном состоянии. На похоронах Шарона уровень российского представительства был также достаточно высок. РФ представлял спикер Государственной думы Сергей Нарышкин, формально являющимся человеком номер 4 во властной иерархии России.

Известный российский политолог Дмитрий Тренин в своем комментарии по данному поводу справедливо обратил внимание на стиль путинского соболезнования, которое изобиловало превосходными оценками Шарона, как государственного деятеля и патриота Израиля. Такой стилистике не было даже в американских выступлениях, хотя США не первый год являются стратегическим союзником еврейского государства.

Чем можно объяснить такую реакцию Кремля? И может ли она свидетельствовать о каких-то существенных поворотах в ближневосточной политике России? А то, что Москва способна играть в этом турбулентном регионе мира свою собственную игру, имея несопоставимо меньшие возможности по сравнению с Вашингтоном, она продемонстрировала в 2013 году на примере сирийского кризиса и участия в разрешении иранской проблемы.

Для России Израиль является важным партнером. После распада СССР в двусторонних отношениях между двумя странами были и значительные достижения (немыслимые в период «холодной войны»), и серьезные разночтения. Однако сегодня общих точек соприкосновения намного больше.

Израиль, как и Россия, крайне скептически смотрит на последствия «арабской весны», а позиция США и ЕС кажется ему довольно пассивной и не вполне адекватной тем вызовам, которые есть. И Россия, и Израиль практически с самого начала увидели, что за внешне демократической риторикой скрываются серьезные вызовы со стороны радикального исламизма, с которыми обе страны сталкиваются уже не первый год. Хотя формы этого вызова реализуются по-разному и полного «калькирования» израильского опыта на российскую почву нет и быть не может. Однако, стоит отметить, что жесткие на грани (а иногда и за гранью) корректности оценки того же Владимира Путина используются израильскими политиками. Так в ходе парламентской предвыборной кампании в начале 2009 года, обращаясь к своим потенциальным избирателям, недавним репатриантам из республик бывшего СССР, Эхуд Барак заявил о необходимости жесткой борьбы с террористами: «Как говорят у Вас, их надо мочить в сортире».

Имея ограниченные международные ресурсы и проигрывая в «весе» США и их союзникам Москва пытается использовать те элементы советского наследия, которые позволяют ей сохранять влияние на мировую политику. Речь, в первую очередь, об использовании ооновских инструментов и, в особенности, места постоянного члена Совбеза. Отсюда и значительное внимание к сохранению памяти о Великой Отечественной войне, позволившей предшественнику современной РФ СССР обеспечить себе место одного из мировых лидеров.

В нынешнем же контексте это не имеет ничего общего с тоской по КПСС и сталинско-брежневским временам. Данный подход – прагматичный выбор, поскольку возрождение и реабилитация разных форм национализма и фашизма (тренды, сильно укрепившиеся в последние годы в странах Центральной и Восточной Европы) подталкивают к пересмотру не только итогов Второй мировой войны, но и современных международных отношений в целом. И отнюдь не в пользу России.

В этом плане позиция Израиля чрезвычайна важна. Руководство Еврейского государства последовательно поддерживает позицию Москвы о недопустимости пересмотра итогов Второй мировой войны, и признанию решающего вклада СССР в победу над гитлеровской Германией. В июне 2012 года в Израиле был открыт Мемориал Победы Красной Армии над нацистской Германией. Замечу, это был первый памятник такого рода, открытого за границами РФ после 1991 года! При этом к позиции Израиля на Западе прислушиваются, и готовность израильтян не допустить ревизии победы над нацизмом не будет воспринята как попытка «имперской» или «советской» реставрации.

Все это, конечно же, не означает полного тождества интересов России и Израиля. У двух стран по-прежнему различные взгляды на иранскую проблему. Москва имеет свой, отличный от израильского подхода, взгляд на проблемы Палестины. Позиционируя себя, как евразийскую державу, Россия пытается продвигать свои интересы не только на Западе, но и на Востоке. При этом Москва чрезвычайно ценит прагматический курс Тегерана на Южном Кавказе и в Центральной Азии, что особенно проявилось в ходе двух чеченских кампаний и гражданской войны в Таджикистане. Председательствуя в Организации Исламская конференция, Иран приложил определенные усилия к тому, что действия России в Северокавказском регионе не стали восприниматься, как «столкновение цивилизаций» и борьба с исламом, как с религией. На фоне событий в Сирии, Египте и других ближневосточных странах Москва также хотела бы избежать лобовых столкновений с «арабским миром». При этом говоря, о «палестинофильстве» Кремля, стоит заметить, что и западные страны (и США, и ЕС) поддерживают отношения с Палестинской администрацией. И Вашингтон к тому же заинтересован в России (хотя бы до определенной степени), как в коспонсоре ближневосточного урегулирования для сохранения каналов влияния на силы, с которыми ему трудно взаимодействовать напрямую.

Таким образом, говорить о крутых разворотах российской ближневосточной политики на 180 градусов не приходится. Для этого у Москвы нет достаточных ресурсов. Другое дело –  прагматическое укрепление своих позиций там и тогда, где для этого есть возможности. Не исключено, что продвижение на пути развязывания «иранских узлов» создаст в будущем принципиально иную повестку дня на Ближнем Востоке, при которой данная проблема уже не будет противопоставлять Израиль и Россию.

Автор – Сергей Маркедонов, политолог, в мае 2010-октябре 2013 – приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон

В наступившем 2014 году у грузинской власти появились  новые планы относительно Абхазии и Южной Осетии. Начиная с 1 января, в Грузии начинает действовать Министерство примирения и гражданского равенства. Эта структура является правопреемницей министерства по реинтеграции. Во главе нового ведомства продолжает оставаться прежний руководитель Паата Закареишвили, занявший этот пост после парламентской победы коалиции «Грузинская мечта» на выборах в октябре 2012 года. Однако, по его словам, цели и задачи министерства примирения принципиально отличаются от всего того, что официальный Тбилиси предлагал ранее. По словам Закареишвили, сам термин «реинтеграция» отталкивал представителей Сухуми и Цхинвали, поскольку при прежнем названии министерства акцент делался на территориальной целостности, а не на диалоге с теми, кого грузинские власти до сих пор считают своими гражданами. Но можно ли говорить о том, что команда Пааты Закареишвили готова предложить некие инновационные ноу-хау в разрешении двух этнополитических конфликтов?

Для лучшего ответа на этот вопрос следует отмотать пленку на отметку «осень 2012 года». Еще до того, как в Грузии появилось новое правительство, стремительно взявшее курс на ревизию политического курса Михаила Саакашвили, из стана победителей прозвучала формула относительно будущего Абхазии и Южной Осетии. Она сводилась к лозунгу «Всё кроме признания». И не будет преувеличением сказать, что подходы старого нового министерства и сегодня в значительной степени определяются именно этим.

Стоит обратить на этот лозунг особое внимание – он многое дает для понимания позиции нового руководства Грузии.

В выступлениях Пааты Закареишвили за весь период, начиная с осени 2012 года, рефреном звучат несколько тезисов. Во-первых, последовательная демонстрация неагрессивных намерений официального Тбилиси по отношению к Абхазии и Южной Осетии. Во-вторых,  заявления о готовности вести прямые переговоры с абхазскими и югоосетинскими представителями, которых до того не иначе, как «агрессивными сепаратистами» и «марионетками» Кремля не называли.

Между тем, риторическая готовность к «смене вех» и практическая реализация определенных схем примирения пока не стали тождественными друг другу. За серией заявлений не последовало никакой внятной стратегии. Инициатива по разблокированию сквозного железнодорожного сообщения между Грузией и РФ через Абхазию не получила продолжения, поскольку помимо интересов всех обозначенных игроков затрагивала Азербайджан и Армению (и всю динамику еще одного конфликта –  Нагорно-Карабахского). Не желая углублять противоречия с Баку, стратегическим партнером Тбилиси, грузинские власти если и не полностью заморозили идеи Закареишвили, то, говоря языком шахматистов, пока отложили их.

При этом очень многие тезисы и заявления старого нового министра и его коллег по правительству (включая и совсем свежие, прозвучавшие в январе 2014 года) исходят из нескольких устойчивых мифов. Прежде всего, речь идет о вере в то, что прямые переговоры без московских свидетелей (на роли других посредников, кстати, представители победившей команды пока не акцентируют внимание) неизбежно приведут к успеху. Таким образом, роль Москвы чрезмерно преувеличивалась и драматизировалась. Вот, кажется, уйди Кремль с его «имперскими комплексами», и дело мира не за горами. Однако данный подход выглядит заведомым упрощенчеством. Политика России на абхазском и югоосетинском направлении на протяжении почти двух десятилетий неоднократно менялась. И далеко не всегда она была однозначно в пользу «сепаратистов», что, впрочем, не сделало оных ближе к Грузии. Просто у абхазов и осетин имелась и имеется  своя мощная (без российского влияния и давления) мотивация к существованию вне Грузии даже «под защитой дружеских штыков», что политики и эксперты в Тбилиси неизменно ставили им в упрек.

При этом упускался из виду тот принципиальный сюжет, что после признания независимости Сухуми и Цхинвали утратили интерес к переговорам с Грузией.  Лидеры двух республик (правильно это или нет – другой вопрос) считают грузинский фактор не слишком актуальным. Тем паче, что помимо признания у них есть уже гарантии безопасности со стороны Москвы. И финансирование оттуда же. Российские дипломаты не слишком лукавят, когда говорят о том, что сами представители Абхазии и Южной Осетии много радикальнее своих покровителей из Кремля. Хотя бы в истории с передвижением границы между Южной Осетией и Грузией.  Следовательно, рычагами давления Грузия не располагает.

Попытки же команды «Грузинской мечты» апеллировать к ценностям евроинтеграции не могут достичь цели, ибо сформулированы слишком абстрактно. Да и сам европейский вектор грузинской внешней политики пока что не принес ей ощутимых успехов. Ведь многое только начинается после саммита ЕС и стран «Восточного партнерства» в Вильнюсе в ноябре 2013 года.  Предложение со стороны Тбилиси сегодня не может «перебить» то, что предлагается Москвой. Не исключено, что через 5 или 10 лет ситуация изменится, а российское присутствие в двух частично признанных республиках создаст новые реалии. Но пока ситуация такова. И на этом фоне новая команда  так и не смогла предложить нестандартные схемы. Законодательство с «оккупационной» терминологией  остается, несмотря на то, что попытки его косметической коррекции и снижения  жесткости правоприменения были предприняты. И, понятное дело, в силу внутриполитических резонов оно вряд ли будет отменено в обозримом будущем. Но если так, то трудно найти положительную мотивацию для абхазов и осетин для продолжения переговоров.

В итоге, говорить о каких-то принципиальных прорывах не представляется возможным. Статусные проблемы не решаются. Даже не видно их практической постановки в повестку дня. Сближения позиций не происходит, а женевские консультации остаются по большей части форматом для встреч противоборствующих сторон под внешним контролем. Однако все это не отменяет того, что Тбилиси проделал серьезную работу по «десакрализации» конфликтов. В отличие от президентов Шеварднадзе и Саакашвили, которые после заявлений о «новой странице» в своей политике практически сразу скатывались к жестким действиям, новое правительство уже больше года сохраняет спокойный тон. И это уже немало. Российско-грузинская нормализация также имеет хоть и ничтожные, но шансы на нечто большее, чем церемониальные встречи. В особенности, если речь пойдет о трансграничной безопасности.

Все это создает основу для того, чтобы перевести процесс мирных поисков из идеологической плоскости в плоскость прагматики. Как бы то ни было, а формула «всё кроме признания» крайне сложна. Особенно тогда, когда проблемы не только с признанием, но и со «всем остальным».

Автор – Сергей Маркедонов, приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований, США,

Встреча нового 2014 года стала для россиян «праздником со слезами на глазах». Две варварские террористические атаки гражданских объектов (железнодорожный вокзал и городской троллейбус) в Волгограде в очередной раз сфокусировали всеобщее внимание на угрозах российской безопасности.

Впрочем, волгоградские теракты произвели огромное эмоциональное воздействие не только в силу того, что случились в самый канун праздника. Во-первых, российское общество уже успело отвыкнуть от столь масштабных акций за пределами Северного Кавказа. Конечно же, «привычку» к информации о взрывах, похищениях и нападениях в Дагестане, Чечне, Ингушетии или Кабардино-Балкарии нельзя считать нормой. Но факт остается фактом: эти инциденты массовое сознание уже воспринимает как нечто присущее северокавказским субъектам РФ.

При этом стоит заметить, что в 2013 году наметилась тенденция количественного сокращения терактов на Северном Кавказе. Но террористические атаки в областях и краях, находящихся за пределами самого турбулентного российского региона – совсем другая статья. В этих частях страны после атаки столичного аэропорта Домодедово в 2011 году не было ничего даже близко сопоставимого с терактом двухлетней давности. Практически единственным «исключением» стал взрыв автобуса в Волгограде в октябре. Но два предновогодних теракта в городе на Волге в течение одних суток показали, что с заявлениями о коренном переломе в борьбе за безопасность и стабильность следует не стоит спешить.

Во-вторых, сегодня любой террористический инцидент на территории России, что называется, «по умолчанию» воспринимается в контексте предстоящей сочинской Олимпиады. В данном случае географические параметры не играют решающей роли, хотя близость Сочи к северокавказским республикам также не стоит недооценивать. Как бы то ни было, а теракт в любой точке большой страны провоцирует сомнения  по поводу способностей российских властей эффективно противодействовать угрозам безопасности. Стопроцентно обезопасить жизнь граждан не могут даже самые искушенные спецслужбы. И теракт во время Бостонского марафона в апреле 2013 года стал трагическим подтверждением данного тезиса. Даже, если подобные аргументы и принимаются, они не могут остановить скептических настроений. При этом следует иметь в виду, что сочинские игры – не просто главный спортивный праздник четырехлетия. «Белая Олимпиада» является демонстрационным проектом Владимира Путина, призванным показать ресурсы и потенциал России на международной арене, ее привлекательность для возможных партнеров. Понятное дело, любой теракт является ударом по престижу страны, способствует снижению ее внешнеполитической «капитализации».

В-третьих,  волгоградская трагедия снова актуализировала широкий спектр внутриполитических проблем в России. Для того, чтобы лучше понять это необходимо обратиться к тем дискуссиям и спорам, которые закипели в российской блогосфере и социальных сетях. Снова возникли вопросы о «цене Северного Кавказа», которую платит Россия, о роли и значении ислама для российской политики и культуры (в самом широком смысле этого слова). И споры на эту тему, увы, ведутся далеко не в формате парламентских дискуссий. К сожалению, сильно удручил и уровень публичного обсуждения проблем безопасности и вопросов межэтнических отношений. В последние дни уходящего года россияне в очередной раз получили от депутатов, общественных деятелей и иных «властителей дум» порцию экзотических предложений. Здесь, что называется, от введения смертной казни за терроризм (как будто бы смертники, идущие на теракт, уже заранее не приговорили себя к «высшей мере») до предложений по фактическому введению цензуры относительно любых инцидентов, подобных тем, что случились в городе на Волге.

Непраздный вопрос: как незнание о грозящей опасности может помочь гражданам противодействовать террористической угрозе? Ведь если мы признаем, что в борьбе с терроризмом одних лишь спецопераций недостаточно, то дезинформированное общество становится лишь дополнительным вызовом. Просто потому, что им легче манипулировать с помощью слухов, непроверенных сведений, фобий (включая и самую опасную из них – ксенофобию).

Таким образом, волгоградская трагедия обострила ряд серьезных проблем, как тактического, так и стратегического характера. Если говорить о тактике, то она показала, что практика «оазисов» не может быть эффективной. Сосредоточенность на безопасности вокруг олимпийских объектов оголила другие направления. Между тем, теракты в Волгограде – не первые в 2013 году. Террористы искали то место, «где тонко», и нашли его. Следовательно, рассматривая сочинский проект, как приоритетный, необходимо иметь в виду, что безопасность игр – это не только стадионы и катки, но и качественный уровень защиты гражданских и специальных объектов в стране в целом. Что же касается стратегических сюжетов, то вопрос об интеграции Северного Кавказа должен перестать быть сюжетом риторических упражнений. За констатацией фактов о пресловутой клановости, коррупции и замкнутости северокавказских республик должны начаться конкретные действия. Желательно, конечно, чтобы они были продуманными и адекватными, основывались бы не на стереотипах и мифах, а на качественном исследовании региональных процессов. В конце концов, Олимпиада – это только миг. С ее окончанием (даже если никаких инцидентов больше и не случится, а все мировое сообщество признает Сочи-2014 образцово-показательным праздником спорта) проблема преодоления многочисленных «барьеров» между Северным Кавказом и остальной Россией не рассосется сама собой.

В течение многих лет российские спецслужбы рапортовали об уничтожении влиятельных полевых командиров и идеологов исламистского подполья. Однако с уничтожением басаевых не исчезала «басаевщина», то есть социально-политическая среда, делавшая актуальным появление экстремистов и радикалов, готовых играть, как с собственной жизнью, так и с жизнями других людей. В результате после определенных «мирных передышек» (вроде той, что была в 2011-2013 гг.) появлялись новые бойцы, а с ними и новый круг противоборства.
Хотел бы быть правильно понятым. Борьба с терроризмом по определению терроризмом требует жесткости. Без нее те, для кого ни своя, ни чужая жизнь не представляют ценности, будут воспринимать действия государства, как слабость. Но в то же самое время следует понимать, что терроризм от банального криминала отличает политическая мотивация насилия. Следовательно, без усилий в политической, социально-экономической сфере, межэтнических и межконфессиональных отношений отдельные силовые акции будут лишь сбиванием температуры, но не лечением болезни. Без формирования единой российской идентичности и лояльности, устойчивых социальных связей между русскими, представителями народов Кавказа, Поволжья, Сибири и Дальнего Востока даже самые успешные спецоперации так и останутся тактическими успехами.

Сергей Маркедонов, политолог, кандидат исторических наук